бежать на дорогу поглазеть. Наконец, и самый тип значительно изменился: между поколением ясачных вы не встретите тех безобразных лиц, которые часто попадаются между чисто бурятскими племенами, в особенности это заметно в глазах, которые стали заметно шире, открытее» [
Кропоткин 1867: 18]. Примечательно, что Кропоткин осознанно противопоставляет этот тип населения Тункинской долины казакам, тоже подвергшимся метисации и культурной ассимиляции, но ассоциируемым им с русским этносом: «Казаки, потомки древних пограничных казаков, живут здесь с 1709 г. и уже успели смешаться с коренным бурятским населением, в типе много бурятского, наполовину можно встретить казаков и казачек с бурятскими лицами; говорят они тоже по-бурятски не хуже, чем по-русски, и выучиваются этому языку с самого раннего возраста» [
Кропоткин 1867: 15].
Чаще всего этнографы рубежа XIX и XX веков пытаются объяснить это «историческими» – по сути религиозными и социальными – причинами двустороннего характера: «Таким образом, смешение и перерождение на Востоке совершалось двумя путями: при посредстве кровного родства и примеси к русской народности инородческого элемента, а также вследствие восприятия самими инородцами русского языка, образа жизни, смешения с русскими, а затем полного слития и исчезновения среди русской народности. Такое смешение происходит на Востоке с очень давнего времени, под влиянием различных исторических обстоятельств» [Ядринцев 2000: 23]. Таким образом, Н. М. Ядринцев фактически выделяет два типа ассимиляции по ее результатам: приводящая к «слитию и исчезновению» инородческой крови среди русской народности и приводящая к «смеси», появлению относительно устойчивых субэтносов с определенным набором типичных для него метисных черт. Несомненно, существовал и другой тип метисации, когда бурятский этнос вбирал в себя русский «элемент» и растворял его в себе.
Описываемая ситуация вполне соответствует современным представлениям антропологов и этнодемографов: метисы образовывали своего рода неустойчивую и в генном и в самоидентификационном смыслах «смешанную» периферию и в силу своей неустойчивости втягивались в этническое ядро [Соловей 2008: 50]. Уникальным представляется тот феномен, что метисы, продолжая смешиваться и с русскими и с бурятами, заключая браки с метисами же, образовали в Восточной Сибири «своеобразный народный тип, представляющий более или менее однородные характеристические признаки и довольно устойчивый» [Подгорбунский 1903: 4].
Подобные феномены в этнической истории человечества науке, конечно, известны. «Когда две или больше этнических групп долго варятся в одном котле (находятся в этноконтактной зоне), то они могут породить новый этнос. Потребуется немало времени, дабы он стал относительно гомогенным и устойчивым в генетическом и антропологическом отношениях, особенно если «материнские» этносы принадлежат к разным расам. Но и у «вторичного» этноса точно так же будет ядро и периферия, правда, признаки образовавших его «первичных» групп будут проявляться тем чаще и заметнее, чем больше между ними генетическая и антропологическая дистанция» [Соловей 2008: 50–51]. И в этой ситуации крайне интересны процессы выстраивания идентичности в таком новом метисном слое: кем его представители считали себя, и кем считали их окружающие.
То обстоятельство, что этимология этнонима «карым» традиционно возводится к общемонгольскому «харым» – чужой, инородный (или бурятскому «харим» – чуждый, отчужденный, отделившийся [Бураева 2005: 185]) – свидетельствует о том, что буряты карымов «своими» не считали.
Типичны описания отторжения бурятами-буддистами крещенных соплеменников – на том основании, что последние уже «русские по плоти и крови и потому совершенно чужды монгольщине, присутствуя в думе и стоя во главе родовых управлений, мешали бы планам ламаитов, что и принуждает заправил держать этих обрусевших единоплеменников вдали от дел управления» [Отчет 1885: 471].
В. И. Даль в своем словаре определяет «карыма» как крещеного бурята: «новокрещен; метис, болдырь от русского и бурятки» [Даль 1881: 95]. Обратим внимание, что кодифицированное в «Толковом словаре живого великорусского языка» значение отражает стереотипное для того времени представление о том, как появлялось описываемое метисное население: именно метис от русского (мужчины) и бурятки (женщины), но при этом воспринимаемый как бурят – пусть и крещеный.
Сами буряты напрямую увязывали процесс метисации с принятием «русской веры»: «Некоторые представители различных хоринских родов по собственному желанию стали носить кресты и приняли веру Христа. Они поселились в различных русских селениях: в 1795 г. на Хилке у ручья Тотхото возникло одно селение, в 1815 г. – на Курбе, на речках Унэгэтэе и Хасурте было основано по одному селению» [Дарбаев Доржо 1995: 171].
Именно принятие христианства начинало процесс сначала культурной, а затем и этнической ассимиляции: «Мы видели, как христиане (из бурят – А. Ш.) стремятся к оседлому водворению вопреки всем препятствиям со стороны язычников. Во всех учебных заведениях Иркутска мы видим воспитанников и воспитанниц из крещенных инородцев, тогда как язычников не видим ни одного. Стремясь к русскому образованию, они сами ищут слиться с русским племенем, так что всякий инородец за обиду почтет, если его назовут бурятом, а не русским, между тем как язычники упорно стоят за свою обособленность» [Вениамин 1884: 16]. Принятие христианства всегда увязывалось с «оседлым водворением», и, как следствие, радикальной сменой самоидентификации: «Буряты вместе с принятием христианства стремятся переменить свой кочевой быт на оседлый. Кочевой быт не допускает прогресса – он веки вечные держит человека на одной и той же степени духовного развития. Поэтому перемена кочевого быта на оседлый бурятами, принимающими христианство, есть уже само по себе значительный шаг вперед. Но эта перемена важнее еще потому, что она ведет бурят к полному слиянию с русскими. Буряты, принявшие христианство и поселившиеся оседло, не любят, когда их называют бурятами: сами себя они зовут русскими или ясашными» [Двадцатипятилетие 1888: 8].
Подгорбунский говорит о постепенном увеличении численности «ясачных» и приводит демографическую статистику: их количество в 1887–1888 г. в четырех округах Иркутской губернии: Балаганском, Иркутском, Нижнеудинском и Верхоленском «равнялось 11 984 д. обоего пола, т. е. считая всего в Иркутской губернии 119986 д. бурят обоего пола, составляло 11 % всего бурятского населения губернии. В Забайкальской области процентное отношение ясачных к общему числу бурятского населения значительно меньше. Именно, почти на 170 000 бурят там приходится около 5000 ясачных» [Подгорбунский 1903: 4–5]. Данные приводятся с отсылкой к «Материалам по исследованию землепользования и хозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губерний», собранным в ходе хозяйственных переписей населения во второй половине 1880-х годов и изданным Н. М. Астыревым в Иркутске в 1889 году.
Контекст позволяет предположить, что «ясачные» («карымы»), относились русскими исследователями все-таки к особому типу внутри бурятского этноса – процентное сравнение их количества произведено не с русским населением территорий, а с бурятским[125]. Примечательный факт, уже в истории новой России, в ходе Всероссийской переписи 2002 года, 2 человека самоидентифицировали себя как «карымы» [Перепись 2002], но были включены в состав русских.
Литература:
Бураева 2005 – Бураева
