– Женщины из лагеря действительно приходят сюда, чтобы сделать прическу?
– О да. Парикмахеры здесь из ГУЛАГа. Все служащие торгового центра из ГУЛАГа, в основном – женщины, большая их часть сейчас или замужем, или состоит в связи с американскими инструкторами. У нас тут образовался странный мирок. Обстановка, как вы уже заметили, в общем, чисто провинциальная.
– Но тут нет ни машин, ни заправки, – заметил Холлис.
– Да. Нет и туристического агентства. Население нашего «городка» чуть больше тысячи человек. Здесь живут двести восемьдесят два бывших американских летчика, примерно столько же русских жен, и наши дети. Еще тут шесть... теперь семь... похищенных американских женщин и несколько человек из русского обслуживающего персонала, тоже из ГУЛАГа. Курсантов около трехсот. Кроме того, примерно пятьдесят русских надзирателей, как их называют. Офицеры-кураторы, по одному на шесть курсантов. Это офицеры из разведки КГБ, они хорошо знают английский. Затем – солдаты погранохраны КГБ, их примерно шестьсот, живут они главным образом на своей территории и патрулируют границы лагеря. Вообще-то, мы не считаем их частью населения «городка». Мы никогда не имеем с ними дела, а им запрещено вступать с нами в контакт.
Пул немного постоял молча, глубоко вздохнул и произнес:
– Вот так-то вот. Тысяча душ живут на этой жалкой квадратной миле и притворяются. Притворяются до тех пор, пока это притворство не становится похожим на ту действительность, которую мы видим на видеокассетах и о которой читаем в газетах. И все то, что мы читаем и видим на пленке, кажется нам репортажем с какой-то планеты-двойника. Знаете, иногда мне кажется, что я – душевнобольной, а временами – что психи – это русские. – Он взглянул на Лизу и Холлиса. – Вот вы только что попали сюда. И что вы думаете по этому поводу?
– Я буду сохранять спокойствие и здравый смысл, хотя и не думаю, что это имеет значение, если вы все тут свихнулись, – сказал Холлис. – Моя проблема с этой школой заключается в том, что она работает.
– Да, работает, – согласился коммандер. – С нашей помощью здесь вылупляются тысячи мерзких чудовищ. Да простит нас Бог...
Они вернулись на главную дорогу и зашагали по ней.
– А у вас никогда не возникало впечатления, что курсантов... соблазняет наш образ жизни, коммандер? – спросила Лиза.
– Да. Но, по-моему, только внешне, – понизив голос, ответил Пул. – Ну, как американец мог бы соблазниться Парижем или Таити. Они не всегда хотят видеть что-либо из этого в своей стране. Ну, может быть, кто-нибудь из них и хочет, чтобы это присутствовало в жизни, но иначе, по-своему.
– Русские по-прежнему приравнивают материальные блага к духовному разложению, – заметила Лиза.
– Вы хорошо знаете ваших русских, – сказал Пул. – И все же они какие-то сумасшедшие. Не веря в Бога, обеспокоены своей духовной жизнью, живут в нищете, которую считают неким благом для своей души и, несмотря на это, покупают и крадут все, что попадется под руку, и хотят все больше. А те, кому удается разбогатеть, впадают в гедонизм и тонут в нем, поскольку не имеют путеводной звезды, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Это свойственно не только русским, – заметил Холлис.
– Да, – согласился Пул. – Но вот что я вам скажу. Похоже, у большинства из них есть какая-то темная суть, непробиваемая сердцевина, ядро, недоступное свету извне. И неважно, сколько книг они читают или сколько смотрят видеофильмов. Они не услышат и не увидят. Конечно, немногие, процентов двадцать пять из них, «раскалываются» и открываются. Однако надзиратели очень быстро их вычисляют, несмотря на то, что мы всеми силами пытаемся их прикрыть. И КГБ отчисляет их из школы. Возможно, мы выпустили отсюда и нескольких новообращенных. Но не думаю, что им удается пройти устный экзамен – так мы называем полную проверку на детекторе лжи, которой подвергают всех. – Пул по-прежнему говорил шепотом. – Мы все же не теряем надежды, что хоть один из них, прибыв в Америку, направится в ФБР и сообщит им самую захватывающую шпионскую историю века. Но этого еще не случилось? – спросил он.
Холлис отрицательно покачал головой.
– Невероятно.
Холлис обрадовался тому, что его соотечественники здесь по-прежнему считали себя американскими военными. Он знаком показал своим спутникам, что нужно сойти с дороги и идти лесом.
– Сколько здесь было заключенных? – шепотом спросил Сэм.
– Трудно сказать. Начиная с 1965 года до конца бомбардировок Северного Вьетнама в декабре 1973-го через школу прошли сотни людей. Большинство из них погибли. Мы составили список примерно из четырехсот пятидесяти пилотов, которые, по нашим сведениям, были расстреляны, скончались от жестокого обращения или покончили жизнь самоубийством. Мы продолжаем вести этот список, и несколько его экземпляров спрятаны в лагере.
– Вы можете передать мне список погибших?
– Да, разумеется, полковник.
– А список тех людей, которые сейчас находятся здесь?
– Да.
– Захватил ли эти сведения с собой Джек Додсон?
– Безусловно. Вы хотите сказать, что можете предать их гласности?
– Я так не говорю, но совершенно очевидно, что имею в виду.
Пул кивнул и сказал:
– Вам следует знать кое-что еще. После Парижского мирного соглашения и объявленного освобождения всех военнопленных к нам по-прежнему поступали американские пилоты из северо-вьетнамских тюрем. Эти люди пребывали в невероятно тяжелом состоянии, как вы можете догадаться. Их оказалось около пятидесяти человек. Привозили их в середине и в конце семидесятых, последнего – в 1979 году. Они рассказывали, что в северо-вьетнамских лагерях еще остались американские военнопленные. Мы располагаем списком военнопленных, которые, по их словам, остались в Северном Вьетнаме. Мы составили и свои собственные показания. Двести восемьдесят две подписи американских летчиков подтверждают их заключение в Советском Союзе, а также характер этой школы. Было бы очень здорово, если бы нам удалось передать все это в Вашингтон.
Холлис кивнул. Не все считали, что это будет так уж здорово. Пул добавил:
– Я попал сюда в июне 1971 года. Перед этим провел полгода в северо-вьетнамских тюрьмах. Как я уже говорил, на советском военном самолете меня и еще десять парней доставили из Ханоя прямо на советскую базу ВВС неподалеку отсюда. Я и представления не имел, куда мы летим. Мы надеялись, что русские действуют как посредники между американцами и северными вьетнамцами, думали, что нас собираются обменять на северо-вьетнамских военнопленных, русских шпионов или еще на кого-нибудь. Даже когда нас везли в закрытых грузовиках, нам и в голову не приходило, чем придется заниматься. Но как только мы это поняли, сразу стало ясно, что нас никогда не выпустят отсюда с такой тайной.
– А есть тут церковь? Проводятся ли службы? – спросила Лиза.
– Нет. Единственное, чего они не разрешают, а это говорит о многом. Нам позволено собираться вместе для чтения Библии. Но курсантам это запрещено. В Америке они могут стать капиталистами или политиками правого крыла, но им не разрешено присоединяться к церкви, если только это не станет необходимым для их «легенды». Здесь так носятся со своим атеизмом и обливают грязью и порочат религию, что едва ли можно подумать, что когда-то здесь верили в Бога.
Они шли по тропинке в густой, почти непроходимый лес. Холлис отметил, что эта часть лагеря совершенно необитаема.
Пул привел их к полуразвалившейся избе, в единственном окошке которой горел свет, а из печной трубы вился дымок.
– Эту избу генерал Остин предпочитает так называемым американским домам, хотя полковника Бурова больше бы устроило, если бы генерал продался, как все остальные, – говорил Пул. – Он не завел себе русскую жену, считает, что и поныне женат на миссис Остин. И я верю, что он по-прежнему предан ей. У генерала больше силы воли, чем у меня. Он отказывается вести классы курсантов.
– Тогда почему КГБ не избавится от него? – спросил Холлис.
– Мы дали понять, что если они это сделают, то последует забастовка или бунт. А мы ведь для них ценный товар. К тому же, полагаю, они не прочь уступить нам эту маленькую победу, чтобы мы по-прежнему считали себя мужчинами. – С этими словами Пул постучал в дверь.
Дверь открылась, на пороге стоял человек лет семидесяти с седыми волосами, стриженными под ежик. У генерала были проницательные глаза и очень бледная кожа. Он производил впечатление человека, который много и долго страдал и переносил все свои тяготы в полном одиночестве.
Некоторое время генерал Остин разглядывал их, затем, не говоря ни слова, жестом предложил войти. Он подошел к стереосистеме, стоящей на расшатанной скамейке, и поставил на проигрыватель какую-то пластинку. Из динамиков полились нежные звуки «Времен года» Вивальди. Остин указал гостям на два деревянных стула у старой печи. Холлис и Лиза сели.
