Уинчелл потратил еще четыре дня на выступления в четырех остальных округах Нью-Йорка, а на следующей неделе выехал на север, в Коннектикут. Все еще не заручившись согласием ни одного кандидата от Демократической партии на ведение предвыборной кампании под знаком его пламенных филиппик, Уинчелл со своей переносной дощатой трибуны митинговал у заводских ворот в Бриджпорте и перед входом на верфи Нью-Лондона; сдвинув федору на затылок, а галстук — набок, он кричал хмурым толпам: «Фашизм! Фашизм!» С индустриального побережья Коннектикута он направился еще дальше на север — в беловоротничковые пригороды Провиденса, потом, перебравшись с Род-Айленда на материк, — в фабричные поселки юго-восточного Массачусетса, — обращаясь с речами порой к какому-нибудь десятку-другому человек то в Фолл-Ривер, округ Броктон, то в Квинси, — с неменьшим ражем и куражом, чем при первом своем выступлении на Таймс-сквер. Из Квинси он переехал в Бостон, где намеревался провести три дня, постепенно и последовательно перемещаясь из населенного ирландцами Дорчестера в Южный Бостон, а затем и в итальянский Норт-Энд. Правда, в первое же его дневное выступление на оживленной Перкинс-сквер в Южном Бостоне, вместо нескольких хулиганов, преследующих Уинчелла антисемитскими выкликами (а с этим явлением ему пришлось столкнуться, как только он покинул родной Нью-Йорк и лишился полицейской охраны, обеспеченной мэром Нью-Йорка — республиканцем, но ярым антилиндберговцем Лагуардиа), оратора встретила хорошо организованная толпа с плакатами и знаменами, более уместными на митинге Общества дружбы на Мэдисон-сквер-гарден. И в то мгновение, когда Уинчелл раскрыл было рот, собираясь начать выступление, кто-то рванулся к дощатой трибуне с горящим крестом, намереваясь поджечь ее, кто-то другой пару раз пальнул в воздух из ружья то ли в знак начала волнений, то ли в острастку смутьяну из «Жид-Йорка», то ли и то и другое сразу. И это произошло в районе, застроенном невысокими кирпичными домами, с маленькими семейными магазинчиками и миниатюрными трамвайчиками, с особнячками, на крыше каждого у которых — в эту дотелевизионную эпоху — одиноко торчала труба дымохода, — и это произошло в Бостоне, где Великая депрессия так и не закончилась, произошло прямо возле классически американской шеренги вывесок — кафе-мороженое, парикмахерская, аптека, — произошло лишь чуть в стороне от темных готических контуров собора Св. Августина, — произошел налет вооруженных дубинками и орущих: «Убей его!» хулиганов, — и таким образом через две недели после начала избирательной кампании Уинчелла в пяти округах Нью-Йорка его деятельность наконец-то, как он и надеялся, принесла ощутимые результаты. Наконец ему удалось вытащить на свет темные силы, поддерживающие и питающие режим Линдберга, и продемонстрировать всему миру гротескно-жуткую физиономию существующего в стране режима.
Хотя бостонская полиция ничего не предприняла во усмирение хулиганов — пальба длилась битый час, прежде чем на митинг прибыл первый патруль, — вооруженные телохранители в штатском, с целой командой которых Уинчелл разъезжал по стране, кулачными ударами оттеснили первую волну атакующих, сбили пламя с его загоревшейся было брючины и, буквально втиснув незадачливого оратора в припаркованную всего в нескольких ярдах от трибуны машину, отвезли его в Карни хоспитал на Телеграф-хилл, где Уинчеллу обработали ссадины на лице и незначительные ожоги.
Первым, кто навестил Уинчелла в больнице, оказался вовсе не мэр Бостона Морис Тобин и не соперник Тобина по борьбе за пост мэра экс-губернатор Джеймс М. Карли (еще один демократ и приверженец Рузвельта, который, как и демократ Тобин, не захотел иметь ничего общего с Уолтером Уинчеллом). И не местный конгрессмен Джон У. Маккормак, чей крутой братец — бармен по прозвищу Ноко (наверняка от нокаута) — вел себя в округе ничуть не менее властно и самоуверенно, чем популярный конгрессмен-демократ. К всеобщему — начиная с самого Уинчелла — изумлению, первым его проведал республиканец патрицианского происхождения с безупречной новоанглийской родословной — восседающий в своем кресле второй срок губернатор Массачусетса Леверетт Солтонстолл. Услышав о госпитализации Уинчелла, губернатор Солтонстолл сразу же покинул здание администрации штата с тем, чтобы лично принести соболезнования пострадавшему (которого он в душе не мог не презирать), и пообещал провести тщательное расследование того, что, как он выразился, было хорошо спланированным и заранее подготовленным заговором, лишь по счастливой случайности не приведшим к роковым последствиям. Он также клятвенно пообещал Уинчеллу помощь и содействие полиции штата, а если понадобится, то и Национальной гвардии, на все время, необходимое для проведения кампании в Массачусетсе. И прежде чем покинуть больницу, губернатор лично проследил за тем, чтобы у палаты Уинчелла был организован пост вооруженной охраны.
«Бостон геральд» расценила вмешательство Солтонстолла как политический маневр, призванный представить губернатора в наиболее выигрышном свете — как отважного, безупречно честного и прямодушного консерватора, вполне способного заменить в 1944 году на посту вице-президента страны как бы консолидирующего нацию демократа Бартона К. Уилера, который уже сделал все, что от него требовалось, в 1940 году, но, будучи крайне несдержанным в речах оратором, мог бы (как полагали сейчас многие республиканцы) стать обузой Линдбергу на весь второй срок. На устроенной в больнице прессконференции Уинчелл, выйдя к репортерам в халате, с пластырем на пол-лица и забинтованной левой ногой, выразил губернатору признательность, однако от предложенной помощи отказался в официальном заявлении, выдержанном теперь, когда он превратился в жертву покушения, в куда более взвешенных тонах, нежели его всегдашняя истерика пополам с агрессией. Письменный текст заявления роздали двум с половиной десяткам радиожурналистов и газетчиков, столпившимся в больничной палате. Начиналось оно так: В день, когда кандидату в президенты США потребуется целая рота вооруженных полицейских и национальных гвардейцев, чтобы он смог реализовать свое право на свободу слова, наша страна окончательно скатится в фашистское варварство. Я не могу смириться с тем, что религиозная нетерпимость, насаждаемая непосредственно из Белого дома, уже настолько испортила рядового американца, что он утратил малейшее уважение к иным политическим убеждениям и к чужой вере. Я не могу смириться с тем, что ненависть к моей религии, в равной мере разделяемая Адольфом Гитлером и Чарлзом Э. Линдбергом, уже пустила корни столь глубоко…
Начиная с этого дня, антисемитские агитаторы преследовали Уинчелла буквально на каждом шагу, хотя в самом Бостоне — и без успеха, потому что губернатор Солтонстолл, великодушно проигнорировав великодушный отказ Уинчелла от полицейской охраны, распорядился утихомиривать и препровождать в участок зачинщиков и подстрекателей, без колебаний применяя силу, буде это потребуется, — и этот приказ, пусть и нехотя, выполняли. Меж тем Уинчелл, вооружась из-за перебинтованной ноги тростью и по-прежнему с нашлепками на скуле и на лбу, продолжал притягивать толпы, взбешенно скандирующие: Долой жидов, буквально в каждом городке, где он демонстрировал свои стигматы сочувствующим, — от Церкви Врат Небесных в Южном Бостоне до монастыря архангела Гавриила в Брайтоне. А уж выехав из Массачусетса в верховья штата Нью-Йорк, в Пенсильванию и на Средний Запад, — то есть в места и без того отличающиеся религиозным фанатизмом (выехав именно туда, потому что и взрывной характер, и заранее избранный курс на предельное обострение ситуации заставили его поступить именно так), — при том что тамошнее начальство, в отличие от губернатора Солтонстолла, не имело ничего против проявлений законного народного гнева, — кандидат в президенты Уинчелл (удвоивший меж тем число личных телохранителей в штатском) заканчивал потасовкой едва ли не каждую «встречу с избирателями», в ходе которой, взгромоздясь на дощатую трибуну, всякий раз называл Линдберга фашистом из Белого дома, после чего возлагал на него же как на расиста и клерикала ответственность за неслыханную вакханалию нацистского варварства на улицах Америки.
Самая жесткая (и ставшая самой известной) стычка произошла в Детройте, в сердце Среднего Запада и в штаб-квартире Радиопастыря отца Кофлина с его юдо-фобским Христианским фронтом, не говоря уж о потакающем низменным инстинктам толпы преподобном Джералде Л. К. Смите, по прозвищу Отец Жидомор, из проповедей которого вытекло, что христианский характер представляет собой подлинный базис истинного американизма. А кроме того, Детройт был, разумеется, родиной американского автомобилестроения, а значит, и пожилого министра внутренних дел в линдберговской администрации Генри Форда, еще в двадцатые годы издававшего, наряду с прочим, антисемитский листок «Дирборнская независимая», всецело посвященный, как значилось в выходных данных самой газеты, уголовному расследованию еврейского вопроса. Впоследствии Форд репринтно переиздал «Независимую» в четырех томах, насчитывающих в общей сложности тысячу страниц, — и в этом четырехтомнике под общим названием «Космополитическое еврейство» утверждалось, что Америке необходима чистка от космополитического еврейства и его прихвостней, представляющих собой в своем двуединстве заклятого врага англо-саксонской цивилизации и, следовательно, лишенных права надеяться на пощаду.
