Поехали. Там и решили: лучше юнкерской школы ничего не придумаешь. Туда через год, как семнадцать стукнет, и Алексея определят.
Собираться стали – как бы не засидеть стариков, – да мимоездом другой Алексей Столыпин, Григорьевич, заглянул, он и до дома довез. Дорогой и уговорил.
Юнкерская, точнее, Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров была создана при Александре I для молодых дворян, обучавшихся прежде в университетах и частных пансионах и не имевших специального военного образования. Она готовила офицеров гвардии.
Несмотря на двухгодичный срок обучения, это было вполне серьезное учебное заведение. На нем, как и на Царскосельском лицее, лежал еще отблеск «дней Александровых прекрасного начала». Помимо специальных военных дисциплин здесь изучали математику, географию, иностранные языки и судопроизводство. Среди обязательных предметов даже теория изящной словесности. В этом был определенный смысл. После отмены (в 1762 г.) 25-летней военной службы для дворян, вследствие чего дворяне получили возможность выходить в отставку по собственному желанию и практически в любом возрасте, в программу даже сугубо военных школ были введены предметы, которые позволили бы окончившим их стать деятелями и на мирном поле. «Обязанность дворянства служить стали рассматривать не только как средство комплектования армии и флота офицерским дворянским запасом, но и как образовательное средство для дворянина, которому военная служба сообщала, вместе с военной, и известную гражданскую выправку» (В.О.Ключевский).
Среди столичных военных заведений были, конечно, разные. В кадетских корпусах, например, куда поступали дети «недостаточных помещиков», образование оставалось сугубо специальным: «недостаточность» привязывала к пожизненной военной службе прочнее, чем правительственные указы.
В гвардейские школы, как правило, шли наследники достаточных состояний, владельцы сотен, а то и тысяч крепостных душ. К тому же гвардия, словно балет, имела возрастной ценз: те из гвардейских офицеров, кто не сумел сделать карьеру, после двадцати пяти лет начинали чувствовать себя стариками среди девятнадцатилетних корнетов и волей-неволей выходили в отставку и возвращались в свои пенаты.
Расположена была Юнкерская школа в самой аристократической части города, у Синего моста, в огромном здании дворцового типа, принадлежавшем прежде богатому екатерининскому вельможе. Правда, приобретая здание, военное ведомство сочло необходимым для поддержания сурового стиля снять весь внутренний декор, включая и мраморные украшения – колонны, подоконники, ступени лестниц (все это было выломано и передано «кабинету его величества»). И тем не менее дворец, даже лишенный внутренней отделки, оставался дворцом. Комфортабельность помещений не шла ни в какое сравнение с теснотой столичного университета. Для Елизаветы Алексеевны это был немаловажный аргумент – ее все еще не покидала тревога о здоровье Мишеньки.
В отличие от бабушки Лермонтов, если судить по его письму к Алексею Лопухину, принял решительное изменение в генеральном плане жизни не без колебаний. Письмо, где Михаил Юрьевич высказывал опасения, что военная служба может помешать литературной работе, не сохранилось. Однако отзвук преодоленных колебаний можно расслышать в письме к старшей сестре Алексиса, уже известной нам Марии Александровне. Сообщив, что «весь углублен в математику» (профилирующий предмет на предстоящих экзаменах), Лермонтов пишет:
«Не могу представить себе, какое впечатление произведет на вас моя важная новость: до сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв принес неблагодарному своему кумиру, и вот теперь я – воин. Быть может, это особая воля Провидения; быть может, этот путь кратчайший, и если он не ведет меня к моей первой цели, может быть, приведет к последней цели всего существующего: умереть с пулею в груди – это стоит медленной агонии старика».
Одной из особенностей гвардейского училища у Синего моста было отсутствие единой формы. Курсанты носили юнкерский, похожий на солдатский, вариант мундира и шинели своего будущего полка. Разнообразие цвета и покроя, а пуще всего «дополнений» – разного рода «шнурков и шнурочков» – создавало впечатление пестроты, поэтому между своими, в узком кругу Гвардейскую школу называли еще и «Пестрым эскадроном».
Лермонтов, нелегко и не сразу решившийся на перемену жизни, и полк, и род военной службы выбрал не колеблясь: лейб-гвардии Гусарский. И, думается, не потому, что Алексей Григорьевич Столыпин был убежденным гусаром и мог привести убедительные – дельные и здравые – аргументы в пользу лейб-гвардейского.
Между гвардейскими полками, даже столичными, существовала своя иерархия. Самыми привилегированными считались Кавалергардский и Конный. Сюда набирались люди, во-первых, очень богатые, во-вторых, обладавшие «громкими именами», в-третьих, имевшие счастливые внешние данные, а в-четвертых и главных – «хорошо знавшие дисциплину».
Лейб-гвардейский Гусарский был попроще. И родословный, и имущественный ценз пониже, и требования к «экстерьеру» помягче, а кроме того, именно в этом полку еще держался, несмотря на близость двора, «дух товарищества», да и с дисциплиной здесь по старой гусарской традиции не так носились, как в прочих гвардейских частях.
Гусар – слово мадьярское. В России первая гусарская часть создана при Петре I – из австрийских выходцев, главным образом сербов.
Что касается лейб-гвардейского, лермонтовского, полка, то он был учрежден в царствование Павла I и некоторое время существовал для украшения военных парадов. Как на серьезный род войск на гусарские части стали смотреть лишь после войны 1812 года; именно в этой кампании гусары обнаружили свои преимущества перед традиционной тяжелой кавалерией: доставляли сведения о неприятеле, несли охрану, проникали в тыл неприятельской армии, перехватывали транспорты, истребляли вражеские «магазины» (то есть продовольственные склады), нарушали сообщение и т. д. и т. п. Стать гусаром или уланом мечтали многие мальчики той поры, особенно те, кто по стечению обстоятельств выросли на женских руках.
«Родственник наш, учившийся в пансионе… и приходивший иногда по праздникам к нам, поступил в Ямбургский уланский полк. В 1825 году он приезжал юнкером в Москву и остановился у нас на несколько дней. Сильно билось сердце, когда я его увидел со всеми шнурками и шнурочками, с саблей и в четвероугольном кивере, надетом немного набок и привязанном на шнурке. Он был лет семнадцати и небольшого роста. Утром на другой день я оделся в его мундир, надел саблю и кивер и посмотрел в зеркало. Боже мой, как я казался себе хорош в синем куцем мундире с красными выпушками! А этишкеты, а помпон, а лядунка… Что с ними в сравнении была камлотовая куртка, которую я носил дома, и желтые китайчатые штаны».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
