Мачта требовала последнего напряжения сил. Во что бы то ни стало нужно было срезать еще двадцать футов её спиральных стальных прутьев и сегодня же застлать их обрубки привезенным из мастерских порта стальным настилом с просеченной в нем дырой для новой — деревянной — мачты. Люди, вторые сутки днем и ночью работавшие по резке мачты, откровенно устали. Их лица осунулись и посерели; там и здесь белели повязки, — многие пожгли себе ладони и пальцы, хватаясь за горячую, неостывшую сталь.
— Подтянись, братцы, сегодня кончим! — сказал Ливитин возможно веселее. — Гаврила Андреевич, возьмите в погреб людей, практические снаряды наверх, баржу подали…
Неновинский, артиллерийский кондуктор, хозяин четвертой башни, высокий и усатый, похожий на провинциального телеграфного чиновника пожилой человек, солидно выступил вперед и пошел вдоль фронта, отсчитывая себе людей.
— Кто на мачте работал, тех оставьте, — сказал ему вслед Ливитин. Волкового тоже не берите… Сережин! Отбери, кто с Волковым на мачте работал!
— Так что Волковой в карауле, вашскородь, — доложил Сережин сконфуженно, чувствуя, что с Волковым он распорядился что-то не так.
Лейтенант быстро взглянул на него и так же быстро отвел глаза. Преданное лицо Сережина мгновенно покрылось капельками пота. Этот взгляд был хорошо понятен Сережину: он означал длинный разговор в каюте с глазу на глаз (лейтенант никогда не ругался перед строем, оберегая авторитет фельдфебеля), и пойдет этот разговор о его, Сережина, глупости, самый обидный разговор… И верно, мог бы догадаться, что Волковой в этом мачтовом аврале у лейтенанта правой рукой ходит!.. Сережин выразил на лице полное раскаяние и запоздало вздохнул, высоко подняв свою жирную грудь.
Ливитин стоял нахмурясь. По глупости Сережина Волковой погиб для работы на целые сутки. Выцарапать его из караула было почти так же сложно, как добиться отмены смертного приговора: караульный устав схватил уже его в свои цепкие статьи, высочайше утвержденные шестьдесят лет назад со всей непререкаемостью николаевского артикула. Надо было находить другой выход. Ливитин поискал глазами:
— А Тюльманков где?
Сережин вспотел окончательно (вот уж денек задался!) и стал, путаясь, объяснять:
— Дозвольте доложить, вашскородь: Тюльманкова господин старший офицер орла сейчас драить послали, аккурат перед разводкой… как он, значит, бачок мимо мусорного рукава сполоснул… а они аккурат на бак проходили, а он на глазах… враз они его на орла…
Мгновенный гнев, неожиданно для самого Ливитина, застлал перед ним фронт вздрагивающей пеленой.
— Белоконь! — сказал он так резко, что Сережин вздрогнул.
Белоконь отчетливо шагнул вперед.
— Возьмешь людей, спустишь там обрезки на палубу, — продолжал Ливитин, сдерживаясь и не подымая глаз, — поднимешь настил, приготовишь к клепке… Сережин, разведи людей на горденя, как утром… Где старший офицер?
— На правом шкафуте, вашскородь, — сказал Сережин поспешно и участливо, как тяжелобольному.
Ливитин быстро пошел на другой борт, и Сережин проводил его сочувственным взглядом.
— Озлился, — сказал он вполголоса Белоконю, — как озлился! Счас у них со старшим мордокол будет. Карактерный, когда ему впоперек! Бери людей, а то еще чего дождемся…
Ливитин лавировал по палубе, беззвучно ругаясь. Отсутствие Волкового и Тюльманкова вышибло у него почву из-под ног. Оба они — слесаря в прошлом были выбраны лейтенантом для резки стальных труб мачты; собственно, в них и заключался секрет презрительного отказа Ливитина от помощи механиков, и именно они должны были сегодня утереть нос скептикам с лейтенантского стола, утверждавшим, что Ливитину так или этак придется призвать на мачту варягов, когда дело дойдет до клепки настила над обрубленной мачтой. И оба выбыли из строя в решительный момент! Один — по серости Сережина, с которого и спрашивать нечего (исполнительный болван, и только!), другой — по капризу Шиянова, узколобо, не считающегося с особыми качествами матроса. «Бачок!..» Солдафон, тупица…
Шиянова Ливитин нашел перед второй ротой. Боцмана шли за ним истовым и торжественным крестным ходом, предводимые Корней Ипатычем. Когда Ливитин нагнал их, Шиянов наставлял в чем-то Нетопорчука, который молча шевелил губами, повторяя про себя приказание, чтобы запомнить и, упаси бог, не перепутать. Ливитин остановился в выжидательной позе. Разговор шел о выкидывании на баржу лишнего дерева.
«Цусимские страхи», — зло подумал Ливитин и усмехнулся. В этом распоряжении было что-то от желания страуса спрятать голову в песок.
Призрак пожара деревянных предметов на корабле висел над флотом с Цусимы, когда железные корабли, перегруженные деревянной отделкой, горели от раскаленных японских снарядов, как костры. И хотя горела не столько деревянная мебель, двери и внутренние трапы, сколько десятками слоев наложенная на все корабельное железо краска, однако в поцусимских кораблях строители, напутанные прецедентом, расшибли в усердии лбы: двери, трапы, каютные шкафы и командные рундуки, даже письменные столы — все было сделано из железа. И это несгораемое железо было покрыто опять-таки тем же, два раза в год наращиваемым слоем краски, воспламеняющейся охотнее дерева, что не раз ядовито подчеркивал в кают-компанейских спорах Ливитин, отстаивая минимальный комфорт офицерских кают. Он позволял себе вслух полагать, что дело не в том, чтобы строить несгораемые корабли, а в том, чтобы уметь ими маневрировать так, чтобы их не расстреливали в упор. И тут же ехидно предлагал проект несгораемого рояля из лучшей крупповской стали.
— Понял? — говорил между тем Нетопорчуку Шиянов, и Корней Ипатыч за его спиной подбадривал Нетопорчука движением стертых коротких бровей и значительным поджиманием толстых своих губ. — Пройдешь по шхиперским, по тросовым, там ведь у вас черт его знает что накидано… Всякое лишнее дерево — понял? — в баржу! Сообразишь сам на месте. Что очень нужное — оставь. Остальное — вон!
— От пожара… Снаряд — он попадет, и затлеет… Понял? — добавил от себя Корней Ипатыч.
— Так точно, — сказал Нетопорчук, медленно соображая, и вдруг, осененный мыслью, поднял голову: — А с палубой как, вашскородь? И шлюпки опять же?
— Я тебе о шлюпках что-нибудь говорил? — повысил голос Шиянов. — О палубе говорил? Рассуждаешь, болван!
— Сказано — по шхиперским и по тросовым, понял? — добавил опять Корней Ипатыч и показал для верности кулак. — Бери десять человек — и марш!
Ливитин злорадно усмехнулся: Нетопорчук ударил в точку. Ливитин никогда не восхищался Шияновым, считая его тупицей и солдатом, а сейчас просто ненавидел за пакость, подложенную с Тюльманковым. Вопрос Нетопорчука с точностью фотоаппарата восстанавливал вчерашний спор за обедом, когда Ливитин тонко язвил по поводу деревянного настила палубы. Медные полосы на ней, идущие от борта к борту, прикрывали стыки тиковых досок и были рождены тем же, Цусимой навеянным страхом пожара. Предполагалось, что по мобилизации корабль, споров эти медные швы, мгновенно скинет с себя парадную деревянную кожу, и освобожденная палубная броня тускло засверкает на его спине боевыми тяжелыми латами военного несгораемого снаряжения.
Но командир и Шиянов решили палубы не обдирать.
Палуба, белые доски, мытые и скобленные изо дня в день, палуба — краса корабля, палуба, чистая, как операционный стол, — не могла быть снята перед призраком пожара. Голая скользкая броня, прикрытая ею, была бы до отказа безобразной. Кто из настоящих морских офицеров мог принести такую жертву? «В конце концов, — оправдывал Шиянов себя и командира, — пожар на верхней палубе легко потушить. Но пожар внизу…» — и здесь он значительно поднимал палец, считая разговор оконченным.
— Андрей Васильевич, разрешите на минуту, — сказал Ливитин, и Шиянов отошел от боцманов. — Я прошу освободить Тюльманкова от наказания, он нужен мне сейчас на мачте.
Шиянов повернул к нему усталое и недовольное лицо:
— Какой Тюльманков? В чем дело?
Ливитин объяснил. Шиянов поморщился:
— Николай Петрович, это не в моих привычках, вы отлично это знаете. Я никогда не отменяю наказаний.
— Я прошу не отменить, а отсрочить, Андрей Васильевич, черт с ним, пусть после хоть всю ночь драит.
Шиянов смотрел на него, соображая.
— Нет, — сказал он потом, — что вам загорелось? Как же так? Он, наверное, уже орла чистолем вымазал, надо кончить… Выдраит — прошу, берите куда угодно… И потом… это деморализует матроса. Наказание должно быть мгновенным, иначе он не поймет его смысла. Простите, Николай Петрович, у меня дела…
Шиянов повернулся к фронту. Ливитин опять почувствовал застилающую фронт и Шиянова пелену в глазах. Когда он так близко к сердцу принимал корабельные дела?.. Спокойствие и циническое равнодушие давно, еще с мичманских лет, были его щитом — и вдруг?.. Нервы, очевидно, распустились за эти дни. Если сейчас заговорить со старшим офицером, будет явный скандал и резкие слова. Положим, они будут справедливыми, но стоит ли тратить нервы? Шиянова не переломишь, на таких идиотах вся флотская служба стоит. Черт с ним, с орлом и с Шияновым, в конце концов не до ночи же будет Тюльманков чистить орлиные перышки… Ливитин отошел, соображая, как ему обойтись без Тюльманкова и все-таки не призвать механических варягов на клепку мачты.
