— Словом, ни такое, вашскородь, у меня настроение… — ехидно подхватил лейтенант Веткин, покачиваясь на стуле, — такое настроение, что дал бы я в морду, да не знаю кому, — как мне пьяненький Ипатов раз исповедался. Так, что ли, Петр Ильич?
— Действительно, не знаю кому! Пожалуй, жизни не хватит все морды бить, которые того просят! — ответил Морозов зло. — А может, к зеркалу надо подойти да самого себя двинуть: мы в этом тоже виноваты…
— Благодарю вас! — протянул насмешливо Греве. — Что вы разоряетесь в обличительных филиппиках по адресу Генмора, это вам по штату положено студенческие привычечки, да и, по крайней мере, в вашем стиле: «Мы-де, серые герои, умираем за косность аристократических штабных светил!..» Мысль, положим, несвежая, демагогическая и глубоко неверная, — впрочем, все простим! Но что мы виноваты, — простите, не пойму! Глуп-с, видимо, для столь поражающей логики.
— Конечно, мы, флот! — горячась и еще больше покрываясь пятнами, сказал Морозов. — Что Генмор? Далеко Генмор! А вот то, что мы с вами тут, на кораблях, дурака валяли в течение многих лет, — это верно. Вон, адмирал Макаров который год в Кронштадте стоит и перстом в прохожих тычет: «Помни войну!» Что-то я не замечал, чтоб господа офицеры в самом деле о войне помнили. За оскорбление почитаем, когда нас в море вывезут и адмирал военному искусству начнет обучать. Что греха таить, Владимир Карлович, верно ведь!.. Смотрами да ресторанами занимались, — давайте теперь вместе со штабами ответ держать. И не будем из нашей гибели анекдот строить, как это Вадим Васильевич делает.
— Поверьте, Петр Ильич, — презрительно отозвался Веткин, вставая и тщательно придвигая к столу стул, — поверьте, что я со своими «анекдотами» умру много спокойнее, чем вы, и, полагаю, с большей пользой для корабля. Вас и сейчас истерика колотит. Прекрасный пример для нижних чинов! Если б все офицеры, как вы, рассуждали, тогда, действительно, только в Цусиму и плыть. Но, слава богу, у нас на корабле есть офицеры со здравым умом, которые отлично умеют расценивать неизбежные для начала всякой войны недохватки организации, но до ваших геркулесовых столбов не дойдут. Не дойдут. И таких большинство…
— Например, Мишенька Гудков, — вмешался в разговор лейтенант Ливитин, покончив с жарким и пододвигая к себе мороженое. — Вот это дух! На цепь сажать надо. Землю роет и ни о каких там Цусимах не задумывается. Учитесь, Петруччио… Бросим о высокой материи, я вас вот что спросить хотел: ежели я остатки труб на мачте этой окаянной свинцовыми пробками забью, — потекёт али не потекёт?
Морозов посмотрел на него, как молодой бычок, набежавший на канаву: недоумевая и даже наклонив слегка набок голову.
— Чеканить надо, сырость внутрь пойдет, — ответил он с разбегу.
Ливитин пососал со вкусом ложечку и собрался продолжить этот спокойный технический разговор, но Греве опять вернулся к оборванной Ливитиным теме.
— А я никакой трагедии не вижу, — объявил он авторитетно. — Антагонизм штабов и флота — явление естественное: снизу всегда кажется, что кто-то наверху чего-то недодумал, в чем-то запутался, это еще в «Войне и мире» верно схвачено. Помните? «Ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…» Важно не это. Важен именно тот дух личного состава, о котором Ливи упомянул. И ронять этот дух такими паническими разговорами, как ваши, не следует. Русский флот, — Греве выпрямился на стуле, — русский флот в самые тяжелые минуты умел с честью выносить и бой… и ошибки организации. Поздно сейчас заниматься критиканством, Петр Ильич, поздно и бесполезно! Да и не так все мрачно обстоит, как вам кажется… Тот же Бошнаков только что вернулся с адмиралом из Ревеля, послушайте, что он говорит о крейсерах и о минной дивизии. Это у нас на линкорах возможны такие речи, как ваша, там вас не слушали бы так благодушно, как Николай Петрович. Какой подъем! Если у нас матросы грузят, как черти, и сами идут с Ливитиным на мачту, то там матросы охотниками просятся на заградители, обступили Бошнакова, качали, спрашивали, скоро ли война… Бригада крейсеров буквально в бой рвется…
— Где тонко, там и рвется, — вставил Морозов мрачно.
— Неостроумно… и, извините, глупо! — вспыхнул Греве.
Бошнаков действительно рассказывал что-то вроде. И Греве тоже был по-своему прав. Еще не разлилась по России волна патриотических манифестаций, которыми люди спасали себя от ясной оценки внезапно вставшей над ними войны, пряча, как страусы, голову в тень национальных флагов, — и дух флота еще нечем было измерять. «Матросы работали, как черти» — это был первый и пока единственный показатель боевого духа. Из рассказов Бошнакова в передаче Греве и в пересказе кого-нибудь третьего, как снежный ком, творилась легенда о рвущихся в бой кораблях, и линкоры утешались, что на крейсерах «прекрасный дух», а крейсера, в свою очередь, кивали на линкоры, где было «настоящее боевое настроение». Впрочем, крейсера (вернее, кают-компании крейсеров) чувствовали себя бодрее: призрак боя на центральной позиции не мог стоять перед ними во весь свой рост так, как он стоял перед офицерами линкоров. Их ждало другое: разведки, лихие крейсерские бои, обстрелы берегов, уничтожение миноносцев…
Крейсерские бои, разведки, отражение миноносцев! Громоздкие высокобортные корабли с частоколом фабричных труб, которых было едва ли не больше, чем пушек, тихоходные мишени для подводных лодок, цусимские и доцусимские старушки: «Диана» (1899 год спуска), «Россия» (1896), «Громобой» (1899), «Богатырь» (1901)… — какую разведку, какие лихие бои могли они вести?
— Давайте, Владимир Карлович, бросим легенду о мощи российского флота! Дух — духом, но таким кораблям разве святой дух да Микола Мирликийский поможет, — сказал Морозов жестко и отошел от аквариума. — Плывет этакая непобедимая армада каравелл старше нас с вами возрастом, плывет навстречу только что спущенным со стапелей германским кораблям — и обидно и горько на ней тонуть… Уж если нам — новому кораблю, единственной пока надежде российского флота — капитальный ремонт котлов нужен! Да что им! Всему флоту он нужен, сверху донизу!.. Все заклепочки прочеканить, все пушечки, что горохом стрелять собрались, сменить, все старое нутро выкинуть, а новое… Да где его, новое, возьмешь!..
Морозов безнадежно махнул рукой и пошел из кают-компании.
— Нигилист, ей-богу, нигилист! — фыркнул Веткин. — Право, если б я не знал, что Морозинька склонен к истерике, я бы попросил Шиянова его суток на семь посадить… Что у него, невеста на берегу, что он так разнервничался?
Греве сделал пальцами неопределенный жест, означающий догадку: «Механик, чего же спрашивать…»
Он помолчал, следя за Веткиным, выходящим из опустевшей кают-компании, и поднял глаза на Ливитина.
— Я удивляюсь, Ливи, — сказал он потом, медленно притушивая папиросу. — Вы всегда так приветливо слушаете эту непристойную демагогию. Сколько раз я ни обрывал этого, — он поискал слово, — этого дешевого оратора, вы ни разу меня не поддержали. А между тем, пожалуй, вы единственный, с чьим мнением он считается… Такое фрондерство, неприличное флотскому офицеру, вас как будто забавляет?
— Отчасти, — ответил Ливитин, так же медленно гася окурок. — Это имеет свежий вкус.
— И — острый?
— Возможно.
— Даже если это — красный соус[32]?
— Я предпочитаю британскую кухню, — сказал Ливитин с полуулыбкой. — Русские пироги очень тяжелы, пресны и располагают к вялости ума.
Греве усмехнулся. Наконец-то после утомительного студенческого спора с Морозовым, где вещи назывались своими именами, можно было отдохнуть на словесном фехтовании с Ливитиным! С этой точки зрения Ливи был превосходным собеседником.
— Не забывайте, Ливи, что острая пища почти всегда разрушает организм. Всякие излишества — политические в особенности — нередко вызывают кровавый понос. Что до меня, я не поклонник этой заразной болезни. В корабельных условиях она протекает в особо тяжелой форме…
Ливитин щелкнул портсигаром и положил его в верхний карман кителя. Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл. Взгляд Греве был слишком прозрачным и ничего не выражающим для такой интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам, кавалергард во флотском кителе, вдруг показался ему совсем в ином свете. Почему-то припомнилась весенняя история с кочегарами и нехорошая роль, которую играл в ней Греве.
Ливитин улыбнулся.
— Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем более — длительного и в Шлиссельбургской крепости. Ваши вдумчивые прогнозы ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.
Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве — с пристальным вниманием, Ливитин — с живым любопытством. Двое вестовых замерли в отдалении, выжидая, когда господа офицеры окончат разговор, чтобы убрать приборы. Потом Греве встал первый.
