Я сразу же отправил в кладовую двух или трех служанок и велел им вынести сундук, но они не смогли даже сдвинуть его с места.
Тогда за сундук взялось несколько дюжих парней, но и у них ничего не получилось. А поскольку сундук был заперт на замок да к тому же еще основательно запечатан, открыть его оказалось невозможным, и те отступились в полной растерянности, приговаривая: «Обычно в таких сундуках хранят распялки для выстиранной ткани, а сюда, поди, двадцать каменных ступ запихнули».
В это время подошел я. Гляжу — в крышке сундука есть небольшое отверстие. «Странно», — думаю, без лишних слов взламываю замок, и что же? — сундук битком набит медными монетами. Видно, не один год эта женщина их туда складывала. До чего же алчное создание! Находясь на полном содержании у мужа, она на всякий случай потихоньку припрятывала деньги, да еще в таком количестве! Именно потому, что она поступила против совести, эта ее тайная уловка обнаружилась. По моим подсчетам, в сундуке было не меньше восьмисот каммэ.
Брат наш Дзинрокуро был щедрым на руку человеком, потому и дела его стали расстраиваться. И вот, предвидя денежные затруднения, супруга его начала заблаговременно готовилась к разрыву. Какое вопиющее бессердечие! Таких женщин на свете сколько угодно, так что, по нынешним временам, надобно со всеми быть начеку, даже с собственной женой.
Что же до сундука, то я сказал посыльному так: поскольку, мол, во время свадьбы его несли двое слуг, пусть и на сей раз за ним явятся двое, но только покрепче, чтобы ноша была им по силам. Видно, женщина усовестилась, во всяком случае, до сих пор за сундуком так никто и не пожаловал.
Было бы славно, если бы до конца года Вы смогли к нам воротиться. Жду Вас с нетерпением, много о чем хочется поговорить. Ну, а пока жду Вашего ответного письма.
Ваш Дзинтабэй. Провинция Ацу. 22 числа четвертого месяца.Мир, погрузившийся во мрак
Провинция Этидзэн, город Футю,[308]
монаху Дзёгё.Как дикие гуси по весне возвращаются в землю Косидзи,[309] так и я шлю Вам весточку о себе. Письмо это по моей просьбе написал мой близкий друг, священник, который долгие годы служит в храме Мёсиндзи. Оказалось, он доводится родственником моей покойной жене, так что нас с ним связывают не только узы дружбы, но и узы родства. Сей преподобный отец любезно наставляет меня на путь истинной веры, за что я ему премного благодарен.
Не могу не выразить радости в связи с тем, что Вы изъявили готовность посетить селение Мураками в нашей родной провинции Этиго, как я того и желал. Быть может, когда-нибудь Вас занесет и в наши края. Ежели Вы решите меня навестить и пожалуете под вечер, я могу предложить Вам переночевать в моей хижине. Вместе послушаем проповедь моего друга священника, его мудрые слова помогают осознать непрочность всего мирского.
Воистину, мы с Вами родные братья, и потому нам при всяких обстоятельствах полагалось бы хранить привязанность друг к другу, как это и заведено у людей.
Я же, поверив наветам жены, вынудил Вас, своего младшего брата, принять постриг и уехать из столицы. Думая о том, сколько лишений Вам пришлось испытать за все это время, я беспрестанно терзался душой.
Но теперь я считаю, что в конечном итоге мое решение обернулось для Вас благом, — ведь всем нам рано или поздно придется покинуть сей мир. К тому же Вам, человеку духовного звания, сподручно возносить молитвы об усопших наших родителях, в чем я вижу много проку. Что же до жены моей, то, будучи, как и все женщины, существом неразумным, она наговорила про Вас недоброе, и потому, наверное, не дано ей было дожить до старости. Вот уже четыре года, да нет, все пять лет, как она преставилась. Так что, пожалуйста, не держите более на нее зла.
До сих пор я скрывал от Вас, что со мною приключилась беда, но теперь решил написать. Обрушилась на меня кара за одно прегрешение, воистину страшная кара.
Как Вы знаете, на Третьем проспекте в столице я держал винную лавку, а со временем помимо этого стал торговать еще и бумагой. Дело мое пошло в гору, в деньгах стеснения не было, и все выходило так, как можно было только мечтать. Единственное, что мне досаждало, так это мое жилище — низенький, темный домишко. И то сказать, он стоит еще с эры Гэнва,[310] поэтому немудрено, что жить в нем мне стало не по душе. Вот, думаю, скоплю денег и перестрою его, как мне хочется. Ведь нет для человека больших радостей, чем добротная одежда, сытная пища да просторный дом.
И вот в один прекрасный день пожаловал в мою лавку самурай, видно, отряженный каким-нибудь даймё за покупками, а при нем был еще сопровождающий с дорожным сундучком через плечо. Самурай спросил у меня бумаги «хосё»[311] среднего размера, я отсчитал ему триста листов и получил деньги. Перед уходом покупатель перекинулся со мной двумя-тремя словами о театральных представлениях да за разговором и позабыл свой кошель. Только он вышел, я взял кошель в руки, а он полон денег. Соблазнился я легкой поживой и припрятал кошель, а сам сижу как ни в чем не бывало.
Тут вбегает самурай и говорит: «Я позабыл у вас кошелек и вот вернулся за ним». — «О каком кошельке идет речь? — спрашиваю. — Я ничего подобного не заметил». А он стиснул зубы и отвечает: «Я точно помню, что здесь его оставил. В кошельке было сто восемьдесят три рё, двадцать четыре или двадцать пять золотых бу и шестьдесят мэ серебра. Эти деньги не мои — они принадлежат моему господину, который послал меня с поручениями. Если моя оплошность откроется, для меня, самурая, это будет бесчестьем. Прошу вас, верните мне кошелек, я никогда не забуду, сколь вам обязан». Редко случается, чтобы человек с двумя мечами на поясе подобным образом унижался перед простым горожанином. Но я уперся и стоял на своем, да еще сделал вид, будто его намеки меня оскорбляют. Самураю ничего не оставалось, как уйти прочь.
Только не прошло и двух часов, как он снова возвращается, на этот раз с вороной в руке. «Если ты и теперь станешь отпираться, — говорит, — так и знай, когда-нибудь я тебя проучу!» Тут он выхватил меч, выколол вороне оба глаза и швырнул ее в мою сторону. С тем и ушел. Я же, не боясь людского суда, продолжал твердить, что никакого кошелька не видел. А дней через пять я узнал, что этот самурай вспорол себе живот в Куродани и скончался.
Как только весть об этом разнеслась по округе, люди перестали со мною кланяться, так что жить на прежнем месте я уже больше не мог. Тогда я продал свой дом и перебрался в Сагу, где с помощью тамошних поселян в живописном месте построил себе хижину. У меня не было иных желаний, кроме как усердными молитвами очистить душу от дурных помыслов. Поэтому я обрил голову, облачился в рубище и, дабы наказать себя за прегрешение, решил провести остаток дней в горной глуши. Детей у меня нет, так что я мог распорядиться своей судьбой по собственному усмотрению. Мало-помалу я стал освобождаться от пут суетного мира, и передо мной открылся путь прозрения. Но вот как-то ночью ко мне нагрянула шайка негодяев, — они так и назвались: мы, дескать, грабители из Киото. И как только им удалось меня разыскать?! Одним словом, они перевернули мою хижину вверх дном и забрали все деньги, что я копил на протяжении целой жизни. Оставшись без гроша, я был вынужден ходить по округе и бить в гонг, выпрашивая у сердобольных людей по горстке риса. Этими подаяниями кое-как и перебивался со дня на день. Что пользы в такой жизни? Вот я и надумал умереть, уповая на то, что в будущем существовании удостоюсь более счастливой доли. Однажды ночью я отправился к озеру Хиросава и, выйдя на западный берег, принялся искать место, где поглубже, чтобы поскорее свести счеты с жизнью. Но тут из-за сосны появился тот самый самурай. Он вцепился в меня с такой силой, что я чуть было не задохнулся, и молвил: «Значит, ты, подлая твоя душа, захотел легкой смерти. Я этого не допущу! Ты будешь страдать до тех пор, пока обида моя не иссякнет». Что было делать? Я возвратился в свою хижину. Душу мою терзали ужас и отчаяние, жизнь походила на страшный сон.
Спустя три дня после этого, проснувшись на рассвете, я снова попытался покончить с собой, откусив себе язык. Но и на сей раз передо мной возник призрак самурая. Он крепко стиснул мою голову и сказал: «Сколько бы ты ни старался лишить себя жизни, ничего у тебя не выйдет. Моя ненависть к тебе превратилась в страшного беса, так что жди, когда он приедет за тобой в огненной колеснице!» Мне сделалось до того жутко, что кости заныли.
С тех пор чего я только ни придумывал, чтобы поскорее умереть, — все тщетно. Казалось бы, раз жизнь твоя, ты и волен ею распоряжаться, но не тут-то было. О подобном страшном возмездии мне никогда еще не доводилось слышать! Сколько ни раскаивался я в содеянном, прошлое вернуть невозможно. Проклиная самого себя, я при жизни оказался низвергнутым в бездну преисподней. Раз так, подумал я, подвергну себя еще и мучениям Голодного ада[312] — и вовсе перестал есть, но смерть ко мне по-прежнему не приходила. Перед каждым встречным исповедовался я в своих грехах, и из глаз моих лились кровавые слезы.
