ним, но было неудобно взять их без разрешения хозяйки. Теперь же, когда я была посвящена в сложную семейную историю и старуха нарочно рассказала мне ее, я решила, что имею право взглянуть на эти фотографии.
Альбомы были огромными, тяжелыми и громоздкими. Я с трудом подняла их, перетащила на журнальный столик и аккуратно сложила в стопку. Я с трепетом прикасалась к желтым толстым страницам, на которых бережно были приклеены старые фотографии давно умерших людей. К своему удивлению, я их легко узнавала. Вот Ханох с волевым, упрямым, открытым лицом, седой бородой и сверлящими черными глазами. На голове у него красивая меховая шапка – штраймл, такие носят религиозные евреи в праздник. Вот Хана в маленькой шляпке. Вот их дети: мальчики в суконных костюмах, девочки в длинных платьях сложного кроя. Листаю дальше. На новых снимках уже изображены молодые женщины – Нехама, Двойра, Мириам. Все в шляпках, в ажурных перчатках, с помадой на губах. Молодые мужчины в военной форме – Моисей, Ицхак, Арон. Совсем подростки, мезынкл[56], как называла их тетя Лиля, Меир и Авраам. Девятеро детей, огромная семья! Их свадьбы. Их дети.
Вдруг одна фотография привлекла мое внимание. В середине сидела Хана. Она была уже стара и глядела усталым взглядом в камеру. Рядом, по обеим сторонам, – ее взрослые дети: слева сыновья – Ицхак, Арон, Меир, Аврам; справа дочери – Двойра, Нехама, Мириам, Лея. И их дети. Их так много, что я даже и считать не стала. Но что-то в этой фотографии не давало покоя. Что? Я никак не могла понять. Этих людей, ставших для меня родными, я чувствовала и знала гораздо лучше тех, живых, которые окружали меня в реальной жизни. Но что меня настораживало? Что меня смущало в этой фотографии? Я не понимала.
Наконец я отнесла альбомы обратно в комод и отправилась спать. Но сон не шел. Какая-то мысль, какая-то догадка мучила меня… И уже засыпая, меня вдруг как будто окатило кипятком: с фотографии на меня смотрел мой отец!
* * *
… Ежегодно к выборам в местные советы вывешивались в качестве предупреждения списки лиц, лишенных права голоса. Однажды Арон заметил, как на широкой доске для объявлений, где раньше висели афиши с заезжими артистами да сообщения о смертях и рождениях, крепили списки. Он подошел. Никогда еще ему не приходилось разглядывать их вблизи. Там было много знакомых имен – тех, с кем отец вел дела, тех, кого принимали в доме, кого считали уважаемыми и приличными людьми.
Среди них было имя: Ланцберг Ханох Кадышевич.
Арон побледнел. Он понимал, что внесение отца в такой список – это страшный сигнал.
Хмурый, он поплелся домой.
– Отец, – сказал он, – вас внесли в список.
Ханох не сразу понял, о каком списке идет речь. Он несколько отстал от событий последних лет. Революции и войны, продразверстка и нэп проходили мимо него.
Больше всего в жизни он любил два занятия: читать нараспев молитвы и работать с кожей – вычищать ее, разрезать на части, вымачивать, сушить, красить. За этими неторопливыми, кропотливыми и монотонными занятиями, требующим немалого терпения, он и коротал свои дни.
– Какой список? – спросил он не сразу, приподняв очки с мясистого носа и оторвавшись от работы.
– Список лишенных права голоса.
– А, это… – Он вяло пожал плечами. – Ну что, и без моего голоса обойдутся. И я без их голосования переживу.
– Отец, это плохой знак, – сказал Арон. Он уже слышал, что тех, кого называют кулаками, выгоняют из домов и ссылают в отдаленные концы страны. – Отец, нужно продавать дом и уезжать.
– Да брось ты, – отмахнулся он недовольно. – Наемного труда у меня нет, запасов не имею. Мне ничего не сделают. Я свое перед революцией выполнил. По хлебу я чист.
Но катастрофа все-таки разразилась, как ни пытался он о ней не думать.
В конце 1929 года пришло уведомление:
«Ланцберг Ханох Кадышевич, 1859 года рождения, подлежит раскулачиванию и выселению из принадлежащего ему дома. Как злостный торговец, наживший дом нечестным путем, со всем находящимся в доме имуществом, надворными постройками, а также лошадью и телегой. Дом подлежит передаче в ведение коммунхоза с вселением в него очередников. Квартиросъемщиков, проживающих в этом доме, оставить в нем на правах жильцов коммунхоза, кроме ближайших родственников».
Но он не знал еще, что вслед за приказом о выселении придет другой – об аресте.
Когда его пришли арестовывать, все члены семьи были дома. Вошли двое высоких мужчин. Предъявив приказ об аресте, они велели Ханоху немедленно одеваться и следовать за ними. Хана вскрикнула, прижала руки ко рту. Дети молча смотрели, как седого, согбенного старика берут под руки и выводят за порог. Как закрывается за ним дверь, как он бросает прощальный взгляд на свой дом, как исчезает в автомобиле, ожидающем во дворе.
С минуту стояли они в оцепенении. Мысли не лезли в голову. Тело сковал ужас.
Нехама опомнилась первой.
– Беги к нему! – велела она Лилии.
– К кому?
– Ты знаешь. Беги к Залману. Умоляй. Делай что угодно. Только он может помочь.
Лилия оторопела от удивления.
– Так ты все знала? Все эти годы ты все знала? Ты знала и молчала?
Нехама только пожала плечами:
– Догадывалась. Я видела его в лавке у Казимира. А потом, когда он исчез надолго, я поняла, что ты ему отказала. Но какая сейчас разница?
