– Не думал, что у тебя есть носилки, Эрнест.
– Нет у меня носилок. Мы понесем тебя в кресле.
– Ладно. Нелегко вам придется. – Он прошел в большую комнату. – Вот это, у окна, вроде самое легкое.
Он сам вынес его во двор и сел.
– Положи книги Кристин в сумку, – распорядился Док.
Кристин охнула, когда я свалил всю груду ей в сумку. Я пошел помочь Кэтрин с рубашками. Мне было интересно, на какую фотографию смотрел Том, и я подошел глянуть: это оказался портрет женщины. Кэтрин прихватила охапку одежды, и мы вышли наружу. Старик смотрел на море. Оно потемнело, на горизонте появлялись и исчезали белые барашки.
– Готов? – спросил Док.
Том, не глядя на нас, кивнул. Мы с Доком взяли кресло за ручки и под сиденье. Том вертелся, оглядывался на дом, мы медленно несли его вдоль гребня. Он скривил рот и сказал:
– Я – последний американец.
– Черта с два, – сказал я, – черта с два. Он слабо хихикнул.
По гребню идти было неудобно, но на спуске стало тяжелее.
– Давай я тебя сменю, – сказала Кэтрин Доку.
Мы поставили кресло. Том сидел с закрытыми глазами и молчал. Это было ужасно непривычно, видеть его притихшим. Несмотря на холодный ветер, на лбу у него проступил пот.
Мы с Кэтрин подняли кресло. Она была гораздо сильнее Дока, мне стало легче. Мы вошли в лес.
– Я тяжелый? – спросил Том. Открыл глаза и взглянул на Кэтрин. Ее полные, в веснушках, руки соединялись локтями, стискивая груди прямо перед Томовым носом. Он притворился, что хочет их укусить.
– Не тяжелее, чем полное кресло камней, – рассмеялась она.
У моста мы остановились передохнуть. Смотрели, как бегут над головой тучи, и говорили, будто просто вышли прогуляться. Но поскольку Том сидел в кресле, выходило притворство. Выше по течению купалась стайка ребятни: они перестали плескаться и смотрели, как мы переходим по мосту: он узкий, и мне пришлось идти первым, спиной вперед. Том горестно смотрел на голых ребятишек, которые показывали на него пальцами и вопили. Кэтрин перехватила его взгляд и невесело сощурилась. Жирные серые облака спускались все ниже, ветер трепал волосы, холодало и смеркалось… Я с трудом придумывал, чем бы отвлечь Тома.
– Я все-таки не знаю, что делать с твоей чистой книгой, – сказал я. – Оставь-ка ее лучше себе, может, пока будешь у Дока, захочется написать что-нибудь.
– Нет. Она твоя.
– Но что мне с ней делать?
– Писать в ней. Затем я ее тебе и дал. Напиши в ней свою собственную историю.
– Но у меня нет истории.
– Как же нет. «Домашняя жизнь американца».
– Но это чепуха. И я не знаю как.
– Просто пиши. Пиши, как говоришь. Расскажи правду.
– Какую правду?
Он долго молчал, потом сказал:
– Выяснишь. Для того и книга.
Он больше не слушал меня, но мы уже поднимались по тропинке к дому Дока и были почти на том расчищенном уступчике, где он стоит. Я взглянул на Кэтрин, и она короткой улыбкой поблагодарила меня, что отвлек старика. Мы пронесли его последние несколько шагов.
Дом Косты поблескивал чернотой на фоне деревьев и облаков. Навстречу нам вышел Мандо и весело спросил у Тома, как он себя чувствует. Том, не отвечая, попытался встать, чтобы самому войти в дом, но не смог, и мы с Кэтрин его внесли. Мандо провел нас в угловую комнату, которая называлась у них больницей. Две внешние стены были сложены из железных бочек; на гладком деревянном полу стояли две кровати, печка, сверху был люк для света и воздуха. Мы положили Тома на дальнюю кровать. Он лежал, немного скривив рот. Мы пошли на кухню, чтобы не мешать Доку его осматривать.
– Он всерьез заболел? – спросил Мандо.
– Твой папа говорит, это воспаление легких, – ответила Кэтрин.
– Тогда хорошо, что он здесь. Садись, Генри, у тебя вид расстроенный.
Я сел, Мандо принес нам воды. Он всегда был заботливым хозяином, и, когда Мандо и Кристин на нас не смотрели, мы с Кэтрин обменялись улыбками на его счет. Но вообще-то нам было не до смеху: мы были огорчены. Мандо и Кристин болтали без умолку, и Мандо принес свои рисунки – он рисовал животных.
– А ты правда видел медведя, Армандо?
– Правда… Дел вам скажет, мы с ним вместе были. Кэтрин мотнула головой в сторону двери.
– Давай выйдем, – сказала она мне. Мы сели в палисаднике на бревенчатую скамейку. Кэтрин вздохнула. Некоторое время мы сидели молча. Из дома вышли Мандо и Кристин.
– Папа велел разыскать Стива и привести сюда, чтобы он почитал книгу, – сказал Мандо. – Он говорит, Тому будет приятно.
– Это он хорошо придумал, – сказала Кэтрин.
– Стив, наверно, дома, – сказал я. – Или на обрыве у самого дома, вы знаете где.
– Ага. Там и поищем.
Они ушли, держась за руки. Мы проводили их взглядами и снова замолчали.
Кэтрин с размаху прихлопнула муху.
– Стар он для этого.
– Ну, он не первый раз хворает, – ответил я, хотя сам понимал, что сейчас другое дело.
Она не ответила. Резкий ветер с моря раздувал ее непослушные волосы. Облака сгущались, лес в долине темнел. После такой жизни…
– Мне казалось, что у него нет возраста, – сказал я. – Что он старый, но, понимаешь, не меняется.
– Понимаю.
– Мне боязно, что он заболел.
– Понимаю.
– В его-то лета. Он же древний старик.
– За сотню. – Кэтрин покачала головой. – Не верится.
– Интересно, отчего мы стареем. Иногда это кажется мне… неестественным, что ли.
Я скорее почувствовал, чем увидел, что она поежилась.
– Жизнь так устроена, Хэнк.
С моей точки зрения, это был не ответ. Чем глубже вопрос, тем мельче ответ, а на самые глубокие вопросы ответов и вовсе нет. Почему все такое, как оно есть, Кэт?
Вздох, касание рук, завитки волос, брошенные ветром в лицо, облака над головой. Есть ли другой ответ, более глубокий? Я задыхался, как будто океан облаков распирал меня изнутри. Прядь ее волос щекотала мое лицо, и я все смотрел на эту прядь, примечал каждый ее изгиб, каждый перелив от рыжего к каштановому – это был способ задержаться… зацепиться чувствами за мир, чтобы тот не ускользнул.
Время шло. (Так все наши пути не приводят никуда.) Кэтрин сказала:
– Стив в последние дни такой взвинченный, того гляди сорвется. Как слишком тонкая тетива на мощном луке. С отцом ссорится. Несет эту чушь про сопротивление. Если я не соглашаюсь с каждым его словом, ссорится со мной. Я так устала.
Я не знал, что ответить.
– Ты бы поговорил с ним, Генри, а? Может, ты как-нибудь объяснишь ему, что это сопротивление – ерунда?
Я покачал головой:
– С тех пор как я вернулся, он не позволяет мне с ним спорить.
– Да, я видела. Ну как-нибудь по-другому. Даже если ты сам за сопротивление, ты же понимаешь, это не повод сходить с ума. – Я кивнул. – Ты как-нибудь не споря. У тебя хорошо получается говорить, Генри, ты придумаешь, как привести его в чувства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
