– А когда вы осознали, что алкоголик? – Наташа достала из рюкзачка, болтающегося на величественно высокой спинке стула, блокнот и ручку.
Жаров задумался, глядя ввысь, будто пронзая лепнину потолка и мыслью раздвигая пространство и время. Впрочем, говорил Николай Михайлович без пафоса, голосом глуховатым, с хрипотцой.
– Да когда решил, что лучше почку потеряю, а пить не брошу. Мне врач сказал – не бросишь пить, почку удалим. Я согласился. Видите, как страшно? Ради какого-то поганого химического вещества, ведь не ради жизни ребенка, не ради чьего-то спасения, – просто ради страшной, убивающей жажды – отдать свое здоровье, а может, и жизнь. Но, видно, Богу угодно было, чтобы не помер, и почку не потерял, и вообще жизнь изменил свою, а потом и многих других. Ну, если не в корне изменил, так хоть спас кого-то, отложил смерть, дал еще один шанс подумать, начать заново.
– А как случилось, что все-таки бросили пить? – Наташа оказалась журналисткой въедливой.
– Господь помог, – буднично сказал «терминатор». – А тут только один путь. Духовный. Сначала пришел в анонимные алкоголики, над которыми посмеивался на первых порах, а потом, чувствуя помощь, не мог уже без группы жить. Знаете такое слово – соборность?
Наташа раздумчиво покивала.
– Ну, это когда всем миром, сообща, на единых духовных началах делаете общее дело. А в анонимных алкоголиках этот дух – понимания, общности вот этой беды – возведен в высшую степень. Алкоголики ведь страшные люди: они и сами мучаются, и мучают, а подчас и убивают родных. Медленно, но верно. Или мгновенно, с ножом в руках… – последнюю фразу Жаров сказал едва слышно, заставив слушателей обострить внимание и слух. Потом гуру налил крепчайшего чая в блюдце, обхватил его целиком пухлой ладонью, поднес ко рту и с удовольствием отхлебнул и продолжил свой монолог.
Наташа едва поспевала строчить за Жаровым в своем блокноте. Перестав писать, уставилась во все глаза на хозяина, который знал, что его ораторский дар никого не оставляет равнодушным. Даже оператор Миша притормозил с бутербродами. Смотрел на Николая Михайловича испытующе.
– А потом я переступил порог храма, и все встало на свои места. Те двенадцать духовных ступеней, по которым взбираются в анонимных алкоголиках, названы в нашей Церкви верой и заповедями Божиими. Излияния перед одногруппниками своих мерзостей – исповедью. Духовные законы ведь едины. Форма разная. Но! В Церкви есть причастие, зримое соединение со Христом, и потому я после этого таинства просто не мог – ну вот физически не мог закурить. Хотите верьте, хотите нет. – Жаров пронзительно посмотрел на Мишу, скривившегося и потупившего взгляд.
В гостиную заглянула Ирина:
– Николай Михалыч, к вам новый пациент. С серьезными, похоже, намерениями.
– Ну что ж, Ириш, пригласи его в мой кабинет. А вам, Наташа и Михаил, я предлагаю начать съемки натуры. Как?
– Очень хорошо, – вскочила непоседливая журналистка. – Мы пока вокруг, без провожатых, поснимаем.
– Ну, вот и ладненько. А потом я присоединюсь и все вам покажу. И дам наконец долгожданное интервью. С Богом!
Жаров поднялся и тяжелой походкой вышел из гостиной. Наташа закивала Мише, округлив глаза, мол, как тебе это все?
– Да терминатор… Из второго фильма. В смысле добрый, но опасный.
– Вот и я так думаю, – удовлетворенно поддакнула коллеге журналистка.
На Митрохина, который и оказался новым «пациентом», и обстановка, и хозяин произвели, как и на всех, кто являлся в первый раз в эти края, носившие очень кстати название «Образцово», сногсшибательное впечатление. Чего стоил один забор, который хотелось назвать «великой жаровской стеной», – пятиметровый, из желто-бурого камня, навевавший воспоминания о средневековых замках из рыцарских романов. Собственно, все строения на территории усадьбы подчинялись этому готическому стилю – камень, башенки, галереи, кованые детали. Бойниц только не хватало в стенах. Самое поразительное, как успел заметить Митрохин, тут не наблюдалось ни дюжей охраны – только дед-сторож, из тех же алкашей, – ни камер, ни сигнализации. Собаки, правда, были. Три кавказца. Но они метались в вольере, заходясь в бессильной ярости. Впрочем, вспомнив шедеврального «Шрека», Дима подумал, что обитатели жаровского Приюта и «есть самое страшное из того, что может встретиться в этом лесу». Видно, никто посягать на цитадель трезвости и не думал. К тому же, насколько успел понять по отрывочным сведениями Дмитрий, Жаров дружил и с местной администрацией, и с местными силовиками. Еще б не дружил…
Хозяин, пронзая Митрохина прищуренными глазками, поздоровался с ним за руку:
– Николай Михайлович.
– Дмитрий Анатольевич, – Митрохин явно тушевался.
– О как! Звонкое имя.
– Да так уж вышло.
– Я понимаю, – усмехнулся Жаров, приглашая Диму присесть напротив себя за массивным столом.
– Ну, с какой проблемой пожаловал, Анатольич?
– Да вот… запои. Опохмеляюсь. Потом снова срываюсь.
– Давно опохмеляешься?
– Ну, с год.
– А выглядишь еще огурчиком – сильная кровь, видать.
Диме казалось, что Николай Михалыч «считывает» его вранье.
– Ну, и веришь, что тебе здесь помогут?
– Да, от друга слышал. А он от кого-то, кто у вас тут был.
– Лечился! Мы тут лечимся, Дима. Я ведь сам и есть первый пациент – держусь только благодаря вам. А вы – мне. Но, тем не менее, какими бы мы болящими ни были, ты должен помнить, что находишься у меня в гостях. Я – хозяин. И шибко демократию не развожу. А иначе всему конец. Анархия. И потом – я опытный, умудренный уже двадцатилетним стажем трезвости, а вы опыт мой перенимаете. – Жаров вдруг оглянулся на угол с иконами.
– Ты как, крещеный?
Дима кивнул утвердительно.
– Вот и хорошо. Значит, будешь не как «оглашенный», а как «верный» в храм ходить. И причащаться. Давно причащался?
– Да давно.
– Небось и не причащался ни разу? – усмехнулся Жаров, буравя Митрохина глазками.
– Ну, да…
– Ладно! – «Терминатор» хлопнул ручищами по столу. – У меня сейчас телевизионщики тут, ходят-смотрят. Прогуляешься с нами. Дело, может, какое себе по душе выберешь. График работы – с восьми до восемнадцати. С перерывом на обед. Подъем в семь. Отбой – в десять. Каждый вечер группа анонимных алкоголиков и акафист. Суббота – баня. Воскресенье – храм. Ну, чего напугался? Думал, тут все вокруг тебя прыгать будут и пылинки сдувать? Не-а. Работа, воздух, молитва, размышления. Вырвешься из привычного угара, навоз покидаешь, мозги и прочистятся. Вперед, Дима, вперед! – Жаров уже встал из-за стола, направляясь к выходу.
«Чтоб я так жил!» – подумал с ужасом и восхищением Митрохин, следуя за «терминатором» и глядя в его комодообразную спину, которая ширилась над капитански расставленными тумбами-ногами.
Богатство и мощь приютского образцово-показательного хозяйства ошеломляла. Отары овец, птичник, в котором могла бы разместиться семья среднестатистического дачника, свинарник с дюжиной откормленных хрюшек и их неисчислимым потомством, козлятник с коровником (свежего молочка отведали гости с видимым удовольствием), конюшня с пятнадцатью отборными рысаками. И все это предъявлялось «паломникам» в наилучшем свете. Лошади – на выпасе и в скачке, коровки – в дойке и чистке, козы – в трогательном попрошайничании – копытца на плетень, четырехугольные зрачки в молящем взоре. Митрохина больше всего заинтересовал и восхитил (аж в «зобу дыханье сперло») парк джипов из десяти машин: к ним хозяин относился с пиитетом из-за безотказности и проходимости в условиях феерического бездорожья этих мест, где самым востребованным транспортом девять месяцев в году бывал трактор. Впрочем, сам Жаров по делам ездил исключительно на «мерседесе», чем приводил в отчаяние своего автомеханика Михеича, бывшего домушника: тот менял подвеску на «мерине» каждые полгода. Машины хозяин демонстрировал как раз неохотно. Стеснялся. «Ну что джипы? Ну хорошие, работяги. Ну, люблю эту марку. Но людей-то я больше люблю!» «Люди» попадались интересные. По большей части молчаливые, знающие свое место и обязанности, неразговорчивые мужики «с прошлым». Их прошлое без труда читалось оперативником на изборожденных морщинами лицах: многие и впрямь были бышими «зэка». Но попадались и молоденькие, вихрастые, расхристанные или, наоборот, – заторможенные, прячущие взгляд, тощие – «наркоши». Все они занимались делом: уходом за скотом, побелкой, ремонтом, засыпкой дорожек, работой в столярке, колкой дров. Дрова складывались в необъятные пирамиды-поленницы, вызвавшие живейший творческий интерес оператора: он все что-то мудрил с фокусом у этих пирамид. Жили приютские в просторных избах с печами. В комнатах до пяти кроватей: аккуратно, по-армейски застеленных «под линеечку». И всюду – иконы, лампады, духовная литература. Особым духом, собственно, место и было уникально. Мало ли ферм и хозяйств добротных сейчас в России? В «Приюте Веры» и в самом деле все подчинялось идее трезвости. Таблички-призывы в аккуратных рамках виднелись повсюду. В конюшне спрашивали: «Зачем ты здесь?» В трапезной призывали: «Думай, думай, думай». В избах в глаза бросался девиз анонимных алкоголиков: «Времени – один день». Мол, денек потерпи, подумай, не бросайся в омут с головой, а там, глядишь, и другие деньки – такие же неспешные, раздумчивые, полные спокойного труда подтянутся.
