Поплавский разместился на хорах: с трехметровой высоты глаз охватывал весь храм. Быстров держался вблизи Светланы, за которую беспокоился вследствие толчеи («притрется сзади вон такой, как у входа, с бульдожьей мордой, и вонзит в спину что-нибудь из арсенала Жидяры). Впрочем, Сергей Георгиевич, благо рост позволял, успевал замечать все, что происходило в храме, запоминал лица, жесты, оценивал взгляды, словом, работал, не давая себе права эмоционального участия в отпевании трех убиенных, гробы которых со вчерашнего дня стояли посреди собора. На службе и отпевании присутствовали насельницы из другого, ближайшего к Голоднинскому, монастыря. Таким образом, сестринский хор увеличился вдвое – на узком балконе едва помещалось шестнадцать певчих. Почувствовав чей-то взгляд сверху, Быстров поднял голову и увидел сестру Галину. Она стояла, потупив взор, ближе всех к регентующей Наде. Да-да, руководить в такой ответственный день сводным хором матушка назначила юную послушницу. Надо сказать, та прекрасно справлялась со своей миссией, и хор звучал как слаженный, безупречно настроенный инструмент. Галина же пела первым голосом, «вела» партию, как первая скрипка в оркестре. Инокиня за дни, проведенные в Оптиной, похудела, посуровела и утихла, что ли: ни решительности, ни вызовающего отчаяния, которое почувствовал Быстров в их первую встречу. Огромные черные глаза выражали только смирение и покорность. Она была погружена в свои собственные мысли и чувства. Инокиня будто шла на поправку после тяжелой горячечной болезни.
Колокол возвестил о начале Литургии. Большинство насельниц находились в храме с раннего молебна. Правый придел будто наполнился высящимися над толпой траурными свечами – черными фигурами монахинь. Неподвижные, отрешенные, сестры полностью сосредоточились на молитве, которая являлась не только духовным, но и зримым, тяжелым физическим деянием: поклоны, пот, слезы. Собор наполнился богомольцами. Многие специально приехали издалека, чтобы проститься с усопшими: подходя к гробам, кланялись, утирая слезы. Некоторые клали по три земных поклона. Лица убиенных монахинь были закрыты, как положено, «наличниками» – черными тканевыми квадратами с вышитыми крестами. Лицо Татьяны с венчиком на лбу казалось благостным и умиротворенным, будто ей вправду открылось там, за пределом земных страстей и невзгод, покойное, радостное бытие.
У гроба матери Калистраты, в изголовье, сидела изможденная, с землистым лицом ее мама, которую отпустили на похороны из больницы – «скорая» дежурила у церкви. С другой стороны гроба стоял крупный мужчина с мясистым красным лицом в темных очках. Он мусолил в руках толстую незажженную свечу – на пальцах посверкивали широкие перстни. К мужчине жалась худая высокая девушка, также скрывавшая глаза за очками.
– Бывший муж Калистраты с новой женой, – шепнула Светка Люше, подбородком указывая на мужчину в очках. Подруги держались ближе к выходу, чтобы не привлекать к себе внимания.
– Да, красноречивая внешность у дядечки. И у жены, – прокомментировала Люша.
Несколько молодых женщин и мужчин, видимо, друзья покойной Калистраты, подавленные, в слезах, стояли с опущенными головами, не переговариваясь и не глядя по сторонам.
У гроба матери Евгении стояла большая группа родственников: дети, племянники, внуки. Они настороженно вертели головами, передавая друг другу свечи. Мальчик и девочка, дошкольники, пытались затеять игру с подсвечником, и молодой женщине в стильном шерстяном костюме постоянно приходилось одергивать отпрысков. У матери Евгении были явно невоцерковленные родственники.
Татьяну пришла провожать в последний путь дочь, несколько подруг и сестра. Настя не переставая плакала и поминутно поправляла неряшливо повязанный платок, который сползал с затылка. Ее пыталась увещевать маленькая женщина, держащая в руках молитвослов, и она порывалась время от времени по нему что-то вычитывать, шевеля губами. Неожиданно будто волна прокатилась по храму: люди стали расступаться, кто-то заулыбался, и все тянулись, поднимались на цыпочки, пытаясь взглянуть: что там – у входа?
– Ах-х! Савелий! – Светка экстатически прижала руки к лицу.
Люша со своим маленьким ростом никак не могла увидеть старца. Но толпа придвинула ее к проходу, и она невольно оказалась в первом ряду встречающих. Вид схиархимандрита Савелия поразил Шатову: если бы она увидела себя со стороны, то удивилась умиленно-восторженному выражению, появившемуся на ее лице при виде этого маленького, согбенного монаха. С белоснежной бородой и такими же волосами ниже плеч, в душегрейке поверх рясы, он выглядел обезоруживающе смиренным, по-детски застенчивым и при этом… исполненным силы. С мягкой улыбкой, освещавшей его худенькое, морщинистое лицо, с живым, все примечающим взглядом, отец Савелий благословлял тянущих к нему руки людей. Подобного светлого, детского выражения лица Люша не видела ни у одного священнослужителя. Собственно, она бы не могла вообще припомнить ни одного человека с таким лицом и глазами. А так как батюшка был мал ростом, да еще и сильно сутул, будто согнут в извечном поясном поклоне, то и люд сгибался перед старцем с почтительностью, тем самым хотя бы немного уравнивая себя с ним: чтобы заглянуть старцу Савелию в глаза, дотронуться до его руки. Люша вспомнила, как приходилось пригибаться, падать на колени паломникам, чтобы попасть ко Гробу Господню в Иерусалиме – в это крошечное и самое святое для христиан пространство на земле. Три года назад она побывала в великом Храме, совершив однодневную поездку с Кипра в Израиль. Конечно, получилось что-то непонятное, а не экскурсия, и тем более паломничество, но храм произвел на Иулию обескураживающее впечатление. Она подумала тогда: ощутить высоту, святость можно, лишь умерив собственное «я». Кого-то поклоны и раздражали тогда, Шатову же это простое физическое действие будто оглушило – она почувствовала свою немощность, неустроенность, нужду в Спасителе. В Том, который говорил о Себе: «научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем» (Мф.11:29).
Навстречу старцу с улыбкой шла мать игуменья, которая до последнего не верила в приезд прозорливца, постоянно разъезжающего по стране, обителям, восстанавливая церкви, окормляя монастыри, и принимал, принимал, принимал людей сутками, с кратким, часовым перерывом на отдых. Благословив мать Никанору, которой пришлось с ее-то высоким ростом сложиться пред старцем буквально пополам, батюшка подошел к гробу своей духовной дочери – инокини Калистраты, перекрестился и замер, низко опустив голову. Храм оцепенел в молчании, будто боясь даже дыханием потревожить молитву схимника. И вдруг толпа единодушно охнула: сквозь оконца в куполе собора солнечные лучи ярко высветили крест на «наличнике» покойной, он будто… просиял во гробе. Это было так зримо, очевидно, что даже Быстров, вздрогнув, широко перекрестился.
Батюшка прошел в алтарь. За ним неотступно следовал его всегдашний келейник, иеродиакон Софроний: маленький, тщедушный монах в очках.
Разительным контрастом Софронию смотрелся другой спутник старца – высоченный инок с густой бородой и длинными, забранными в хвост, волосами.
– Отец Даниил – друг Калистраты. Он когда-то и привел ее к батюшке Савелию, – шептала Светка в ухо Люше.
Во время молитвы старца у гроба инокини Даниил клал земные поклоны. Когда он поднялся и последовал за батюшкой в алтарь, глаза его были красными и припухлыми: монах не мог сдерживать слезы.
Литургию служили четыре священника: местный отец Александр, отец Сергий, присланный епископом Трифоном, отец Даниил и старец Савелий. Вел службу молодой голосистый отец Сергий, у которого накануне родился пятый сын, и батюшка пребывал на подъеме. Конечно, они с женой надеялись на появление долгожданной дочери, но какой отец не гордится многочисленными сыновьями?
В звуки службы поначалу вплетался непонятный шум и звуки борьбы, идущие от дверей храма. Матушка Никанора отправила «десант» разобраться с происходящим – сестру Анну и Дорофеича, который стоял, благостный и сосредоточенный, с длинными четками в руках, в черной повязке, прикрывавшей отсутствующий глаз, на своем обычном месте – у Феодоровской иконы Богородицы. Шум у дверей нарастал, напоминая все больше потасовку. Дело в том, что за старцем Савелием всегда следовал народ. И не просто с десяток «верных». Батюшку могли внезапно и совершенно тайно, чтоб не вызывать ажиотажа, увозить по срочной духовной нужде и сильные мира сего, и церковная верхушка, но ВСЕГДА! куда бы ни приехал старец, его уже встречали толпы жаждущих общения. Конечно, у батюшки окормлялось множество чад по всей России и даже по миру, но КАК удавалось кому-то из них вызнать и моментально сообщить другим о передвижениях схиархимандрита, оставалось полнейшей загадкой. И в этот раз все произошло именно так. У храма собралась огромная толпа, которая бы при всем желании не поместилась внутри. Объяснять, что сегодня тут случай особый – после литургии отпевание и похороны убиенных – не было ни времени, ни возможности. Потому оказавшаяся ближе других к входу, торгующая свечами мать Татьяна – монахиня лет пятидесяти, в бифокальных очках, с грубоватым лицом и деревенским выговором, сдерживала натиск, шикая:
