продолжал я, – реальными монетами расплатиться я не могу.
– Что?
– Увы. Но взамен я дам тебе аккредитив, гарантированный императорской казной и заверенный Великой Печатью. Ничуть не хуже золота – если не лучше.
Тельдо выглядел так, словно я только что вырвал ему передние зубы.
– Ладно, – проскрипел он. – Обойдемся и этим. Как будто выбор есть.
– Вообще-то есть, – признался я.
Так я и разыгрываю свои партии. Первый ход – отчаяние, второй – надежда.
Я повел его на экскурсию по Дворцу. Сперва мы обошли залы на первом этаже, всю библиотеку, потом – Зал Совета, часовню монастыря Голубого Пера, Зал гильдии писцов и еще несколько подобных мест. Горожане видят их каждый день – и едва ли подмечают иконостасы, триптихи, алтари, гобелены, инкунабулы и прочее убранство. И уж точно они не останавливаются и не прикидывают, какова цена у всего этого имущества – ведь оно, само собой, не продается. Никто не пытается украсть его – ибо кто в здравом уме возьмет в оборот украденное из Дворца Его Величества? Произведений искусства здесь немерено – буквально тонны; их, конечно, не расплавишь и не расколотишь, ибо это по большей части обработанное и расписанное дерево, но у тех же эхменов, с кем у селроков крепкие связи, или в восточных землях, откуда идут шелк и нефрит, ценителей подобного полно, и люди это в основном высокопоставленные и до ужаса обеспеченные.
Ради этого уже стоило рискнуть блокадой.
Тельдо воззрился на меня дикими глазами.
– А полномочия продавать это, – спросил он, – они… Точно есть?
– Конечно. – Я хмыкнул. – Я – держатель Великой Печати. Могу все это хоть по ветру пустить.
Гораздо лучше тяжелого золота; маленький селрокский когг способен перевезти сто двадцать, максимум сто тридцать тонн золота. Но Вознесение Золотого Дома, яичная темпера на липовых досках, тридцать два на двадцать семь, весом в один фунт десять унций, – и это только начало.
– И все, что вам нужно, – это пшеница, – произнес Тельдо.
– Пшеница и стрелы. Несколько тысяч заготовок для луков тоже пригодились бы.
Тельдо посмотрел на меня так, как самец паука смотрит на свою возлюбленную. Он знает, что его потом съедят, но игра стоит свеч.
– Договорились, – сказал он.
* * *
– Ты не можешь! – простонал Фаустин. Он был на грани слез. – Не можешь вот так вот поступать! Немыслимо!
– Не говори мне, что я могу помыслить, а что нет, – сказал я.
– Орхан, нельзя так. Послушай хоть раз. – Он был вне себя от ярости. – Эти картины – душа нашего Города. Отдай их – и с таким же успехом можешь сжечь это место дотла.
– Позволь не согласиться, – парировал я. – Думаю, душа Города – это люди, которые здесь живут. И долго без еды они прожить не смогут. Это ты послушай хоть раз. Ты бывал на рынке в последнее время? Наведывался к лавочникам? Может показаться, что пока все в порядке – да только скоро все это изобилие сожмется в одну крохотную точку. Люди – не дураки. Они знают так же хорошо, как и мы с тобой, что припасы с мирных времен не продержат нас вечно. Вдобавок ко всему прочему ты хочешь голодные бунты?
Обычно подобные вещи усмиряют его. Фаустин боится простых людей. Боится, что однажды утром проснется – и увидит, как они стоят над его кроватью с вилами. Но в этот раз что-то пошло не так.
– Наплевать, – отрезал он. – Твои драгоценные Синие и Зеленые – не плоть Империи, они просто живут здесь. Через сто лет никто и не вспомнит их имен. А искусство Золотого Дома является одним из наивысших достижений в этом мире, и быть ему только здесь. И если ты думаешь, что…
Я посмотрел на него, и Фаустин осекся.
– Вообще-то, – сказал я, – я с тобой согласен. Вот почему, если б селроки не захотели обменять пшеницу на драгоценности Дворца, я бы умолял взять их даром.
– Что? Ты с ума сошел?
– Нет, ты. Если нас всех постигнет неудача – все это историческое наследие пойдет на растопку печей. Нашему врагу плевать на искусство, Фаустин. По их мнению, все, что касается робуров, нужно убить. Вот почему оно должно попасть в более безопасное место.
Это заставило Фаустина остыть.
– И если мы переживем осаду, – продолжал я, – то рано или поздно сможем все снова выкупить. Так или иначе, даже если нас самих не станет, искусство робуров останется. И ни одна икона или картина не отправится в костер. За кого ты меня принимаешь, Фаустин? За варвара?
Все очень просто.
33
Три дня спустя в заливе стояло семнадцать коггов из Селрока.
Держать это в секрете не стоило и пытаться. Все городские охранные силы были брошены к воротам доков – но что толку. Во-первых, мне было очень трудно поверить, что они сами не покинут свои посты, не набегут на причал, не украдут корабли и не уплывут на них. Но толпа отчаявшихся потенциальных беженцев по периметру доков представляла собой немалую опасность. Людей топтали насмерть. Пройдет совсем немного времени – и они поймут, что часовые не пустят в ход оружие, если предпринять согласованную атаку на ворота при помощи тарана.
– Ты должен что-то сделать, – сказал Фаустин, как всегда полезный и находчивый.
Я знал, что должен сделать. Но будь я проклят, если был готов к этому.
Но никто об этом, конечно, не знал. Так что я отдал приказ развернуть пять катапульт на сторожевых башнях верфи «лицом» к толпе.
На такой маневр требуется некоторое время. Пара длинных рычагов устанавливается в железные обручи, вделанные в борта катапульты. Затем нужно завалить заднюю часть, чтобы получить обратный подъем. Достаточно много людей в толпе имели родственников и друзей, которые работали в смене на стене, чтобы понять, что происходит. Шум не сразу утих, но потом наступила ужасающая тишина. Никто и с места не сдвинулся.
Конечно, когда они побегут – наступят мрак и хаос. Вы видели когда-нибудь, как разбегается в панике по-настоящему огромная толпа? Даже если люди в ней и пытаются избежать нанесения вреда друг другу – у них просто нет выбора. Кто-то кого-то толкает, кто-то теряет равновесие и падает на стоящего рядом; через упавших наземь не переступают аккуратно – бегут прямо по ним. По лицам, по костям – тела громоздятся, и вес превышает предел прочности рук, ребер и черепов. Тут еще большой вопрос, от чего больше урона – от катапультного залпа или от самих людей внизу. Я понял, что совершил
