— Он стянул с меня одежду, и я не смогла его остановить. Я то приходила в сознание, то проваливалась, просыпаясь от сильнейшей боли. Он толкал меня в лицо рукой, заставляя замолчать, когда я пыталась протестовать. От него пахло слишком крепким одеколоном и дешёвым пивом, — я взглянула на Ванна, мой голос дрогнул, когда я увидела слёзы, отразившиеся в его глазах. — На следующее утро я проснулась голой и больной. Квартира Джастина была почти пуста. Но я не стала задерживаться, чтобы посмотреть, был ли там кто-нибудь или видел что-нибудь. Я сбежала. Я убежала. И я никогда не возвращалась.
— Ты никому не сказала?
Я покачала головой, выбившиеся пряди волос прилипли к моим мокрым щекам.
— Я не знала, что сказать. Мне было слишком стыдно сказать об этом Эзре. Мне следовало пойти в полицию, теперь я это понимаю. Но мне был двадцать один год, и я была в ужасе. У меня не было веских доказательств. Я не помнила, как выглядел этот парень. У меня ничего не было. Кроме того, в то время я боялась, что, если они вызовут свидетелей, они узнают, что были наркотики… Я не была таким добропорядочным гражданином, понимаешь? И мысль о том, что они используют на мне набор для изнасилования... — я икнула сквозь очередной всхлип, желая избавиться от стыда, который преследовал меня с того дня. — Я бы всё переделала, если бы могла. Я бы сделала всё, чтобы вернуться к тому утру и принять другие решения.
— Диллон...
— Я все-таки наконец-то сдала анализы на болезни и беременность. Примерно месяц спустя. Я не могла смириться с мыслью о том, что мне придётся вечно жить с чем-то венерическим. И я беспокоилась о ребёнке.
Моё сердце бешено колотилось от этих ужасных воспоминаний. Проблема насилия заключалась в том, что оно не заканчивалось после окончания акта. Сам акт, само изнасилование, было самой быстрой частью. Это было то, что будет преследовать меня всю мою жизнь. Это была боль и печаль, горе, стыд и смущение, глупая вина, которая даже не должна была быть моей. Ещё и тесты, которые были позже. Продолжающееся воздействие, когда я пыталась убедиться, что моё тело выжило так, как не выжила моя душа. И для тех женщин, которые были достаточно храбры, чтобы рассказать правоохранительным органам… у них было больше тестов и свидетельских показаний, у них были судебные дела и адвокаты, и возможность за возможностью вновь пережить свой ужас. Насильник ушёл свободным, как грёбанная птица, в то время как нам приходилось страдать от этого снова, и снова, и снова.
— Я чиста, — быстро добавила я. — И не было никакой беременности, вызванной этим, — слова были на вкус как пепел во рту, но мне всё же удалось их выплюнуть. — В этом смысле, я думаю, мне повезло.
Ванн двигался так быстро, что я едва успела перевести дыхание, прежде чем он опустился передо мной на колени, его руки осторожно легли на мои колени, его глаза были тёмными и напряжёнными.
— Не повезло. В этом нет ничего счастливого.
Его кончики пальцев впились в мои колени, и я обнаружила, что не хочу отталкивать его теперь, когда история вышла наружу, больше не скрываясь только во мне.
— Диллон, мне жаль, что это случилось с тобой. Это не нормально. Ничего в этом нет хорошего. Я потрясён тем, что тебе пришлось пережить насилие.
Я покачала головой, слёзы текли свободно.
— Я чувствую себя трусихой из-за того, что никогда никому не рассказывала. Он всё ещё может быть где-то там. Он всё ещё может делать это с другими женщинами.
Он бросился вперёд, обхватил меня руками, прижимая к себе.
— Ты не трусиха, — прошептал он мне в висок. — Ты самая храбрая женщина, которую я когда-либо знал.
— Ванн...
— Остановись, — приказал он, его хриплый голос звучал так, словно его тащили по раскалённым углям. — Я отказываюсь позволять тебе винить себя за какую-либо часть той ночи. Этого никогда не должно было случиться с тобой. Тебя никогда не следовало ставить в такое положение, когда тебе приходилось бы каждый чёртов день подвергать сомнению свои решения. Этот грёбаный мудак никогда не должен был прикасаться к тебе. Вот что должно было случиться. Он чёртов трус. Не ты, — он отстранился, обхватывая моё лицо так нежно, как только возможно по-человечески, обеими руками. — Я никогда не встречал никого красивее тебя, Диллон Батист. Я никогда не встречал никого столь же доброго, щедрого или забавного. Ты — это всё, что есть прекрасного и замечательного. Всё, что есть сладкого. Ты — противоположность всему, что произошло. И если я когда-нибудь узнаю, кто это был, обещаю, мы заставим его заплатить. Я обещаю, он будет страдать так же, как и ты. Он, блять, посмел причинить боль тому, кого я так сильно люблю, что я был бы счастлив избавиться от него навсегда.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Моё раненое сердце споткнулось о его слова, находя всё больше кусочков самого себя, в то же время оно росло в моей дремлющей груди.
— Любишь?
Казалось, он осознал, что сказал, и что это был первый раз, когда это слово было произнесено между нами шёпотом. Ему потребовалось всего мгновение, чтобы уверенно кивнуть.
— Да, люблю. Я люблю тебя, Диллон. Я медленно влюбляюсь в тебя с тех пор, как ты вошла в кухню "Бьянки", когда хотела отказаться от работы. Я никогда не видел никого более красивого, растерянного и расстроенного, чем ты. Я чуть не уронил стопку тарелок, которые держал в руках в тот вечер. С тех пор это была нисходящая спираль к целостности. Я люблю тебя. Я хочу продолжать любить тебя.
Я обвила руками его шею и прижалась сердцем к его груди, нуждаясь в утешении его твёрдого тела.
— Я тоже тебя люблю, — воскликнула я, и новые слёзы увлажнили мои ресницы. — Я не знала, что смогу так себя чувствовать. Не после того, что случилось. И не после того, как призналась в этом. Я даже не знала, была ли я… достойной любви. Или была у меня способность любить в ответ. Я думала, что буду пуста всегда. Навсегда сломлена. И всё же ты заставил меня почувствовать, что я снова могу быть целой. Полноценной. Что угодно, только не пустой. Я люблю тебя, Ванн Делайн. Надеюсь, я всегда буду любить.
Он держал меня так очень долго. Наши сердца бились друг о друга, наши руки крепко обнимали друг друга.
Он держал меня, пока я не перестала плакать. Он держал меня, пока я снова не смогла улыбнуться. Он держал меня, пока я не набралась достаточно храбрости, чтобы снова встретиться лицом к лицу с миром.
На следующее утро я вышла из душа и завернулась в полотенце. Моргнув на своё отражение в запотевшем зеркале, я протянула руку и вытерла прохладное стекло, сделав окно для своего лица.
Мои глаза всё ещё были опухшими от вчерашних слёз, и моё свежее лицо знавало лучшие дни. С моих длинных мокрых волос капало на плечи, капли воды скатывались в серое полотенце, которое я крепко закрепила. Но внутри меня был свет, которого не было уже давно, может быть, никогда. Сегодня я выглядела сильнее. Я выглядела жизнерадостной. Я казалась… уверенной.
Это была я, поняла я. Никакой фальшивой индивидуальности, чтобы другие люди чувствовали себя комфортно. Никаких тёмных, извращённых секретов, которые можно спрятать в тайниках моей души. Никакого притворства. Эта девушка в зеркале открыла всё это тому, кого она любила прошлой ночью, и она выжила, чтобы рассказать об этом.
Это было определение выживания для меня. Это была цель в жизни. Открывшись Ванну и поделившись всеми грязными подробностями той ночи шесть лет назад, я изменилась. Но на этот раз в хорошем смысле.
Были женщины, которые могли смело рассказывать свои истории. Громко. Несмотря на свой страх и стыд, они, прежде всего, стремились к справедливости. Я аплодировала этим женщинам.
Я действительно это делала.
Для меня они были героями. Не просто жертвами. Не просто выжившими. Но настоящими воинами, что ведут войну против одного из худших видов несправедливости.
Но таких женщин, как я, было так много. Женщин, недостаточно смелых, чтобы поделиться своими историями с миром. Женщин, не способных даже произнести эти слова близким им людям. Женщин даже не в состоянии произнести их вслух и позволить им жить под открытым небом.
