Пантелеймон осторожно, видимо, опасаясь снова раздражить хозяина, ответил:
Н-не знаю-с. Наверное… Больше власти хотите? Нет?
Сосо засмеялся и, поперхнувшись дымом, закашлялся. Откашлявшись, вытирая с глаз проступившие то ли от кашля, то ли от смеха слезы, сказал:
Больше власти не бывает. У меня здесь, – он показал указательным пальцем на пол, укрытый ковром, – власти больше, чем у него. – На этот раз он указывал пальцем на потолок. – А теперь только пол-Европы взяли, а забот… Возись с этими бенешами, гомулками, димитровыми… Один Тито, подлец, чего стоит… А Мао? Тот еще азиат. За ним глаз да глаз нужен. Не-ет, дорогой. Завоевания власти не добавляют. Хлопот только добавляют.
Пантелеймон пожал плечами.
Тогда зачем вам нужна новая мировая война?
Сосо, повернувшись к Пантелеймону, сделал знаменитый на весь мир эффектный жест рукой с зажатой в ней трубкой.
А зачем, дорогой, Старику была нужна мировая революция? А?
Не могу знать-с, – сугодничал Пантелеймон. – Могу только высказать свои предположения-с.
Ну, ну, – подбодрил его Сосо.
Старик был человеком идеи, и ему хотелось проверить теорию, воплотив ее в жизнь. Нет?
Чепуха! – отмел высказанное предположение Сосо.
Ну… Не знаю. Пативцемуло Сосо, мне бы насчет Рубинчика…
Думай! – осерчал Сосо. – Думай, дорогой товарищ Пантелеймон.
Ох… Ну, наверное, он был озабочен положением угнетенных классов…
Сосо снова рассмеялся хриплым смехом заядлого курильщика, перемежая его кашлем.
Его послали в Самару. После университета. В губернском суде работать. Бесплатным адвокатом. Как раз этих самых угнетенных защищать. Он выдержал несколько месяцев, а потом убежал за границу. Вот тебе – его любовь к угнетенным. Еще догадки есть?
Пантелеймон пожал плечами.
Нет-с… Не знаю-с.
А-а-а… Не знаешь… А затем Старику была нужна мировая революция, зачем мне нужна мировая война. Войной я достигну того же результата, но гораздо быстрее. И спокойнее… А то возись с этими тольятти, хаммерами, ганди, перонами… Зачем мне война, спрашиваешь? А…
Вы, избранники, всегда любили повоевать. – Не очень вежливо оборвал его Пантелеймон.
Сосо метнул на него гневный взгляд.
А суть в том, чтобы дать такому бездельнику, как ты, власть над всем миром, над всем человечеством. Над всеми душами. Чтобы больше не приходилось их поодиночке отлавливать, как бабочек сачком. Чтобы во всем мире было так, как я устроил здесь. – Сосо притопнул по полу босой ногой. – Вот в чем истинное предназначение избранника. Решить вопрос раз и навсегда! А вы… Мелкотравчатые. Ничего, дай срок, лет через десять к вам попаду – разберусь. А то – коллективное руководство у них… Ладно, Пантелеймон, иди работай. Лаврентию помоги. Очень важную задачу решает человек.
Пантелеймон поднялся со стула и, уже собравшись уходить, робко спросил:
А как же… Рубинчик? Пароход?
Сосо небрежно махнул рукой.
Иди работай. Решу.
* * *
В большой полутемной комнате с высоким потолком и двумя французскими окнами, в которые сейчас глядела звездная ночь, за письменным двухтумбовым столом, освещенным настольной лампой-кремлевкой, склонив над бумагами лобастую лысую голову, сидел человек в расстегнутом генеральском мундире. Поздними вечерами, правильнее даже сказать ночами, он любил работать вот так – отпустить домой секретаря, погасить верхний свет, включить «кремлевку» и в тишине и спокойствии просматривать накопившиеся за день документы. Создавалась иллюзия, что во всем заводоуправлении, на всем заводе, во всем городе он – один. И никто его не дернет, никто не накляузничает, что в ОРСе выявилось очередное воровство, что ОКС загубил несколько тонн цемента, бросив его под открытым небом, что из-за ошибки бухгалтерии придется на день задержать зарплату, что в кузнечном полетел уникальный американский молот, а начальник двадцатого цеха, запершись в своем кабинете, втихаря глушит водку в рабочее время. На самом деле, и в заводоуправлении работали люди, и завод стучал, гремел, не останавливаясь ни на минуту. В цехах гудели станки, огненной россыпью сыпались вниз со стапелей яркие звезды сварки… Судоверфь постепенно переходила на гражданские рельсы. Танки по-прежнему были нужны стране, но не меньше ей были нужны и нефтеналивные суда. Но ему нравилось думать, что он – один. В такие минуты он отдыхал больше, чем если бы ему удалось в это время поспать. К письменному столу, наподобие буквы «Т», был приставлен длиннющий стол для совещаний, обставленный с обеих сторон стульями. Стулья же стояли и вдоль стены с французскими окнами. На противоположной стене был прикреплен стенд из реек – вешать чертежи. Сейчас он был пуст. Настольная лампа стояла на столе, справа. Справа же к письменному столу был приставлен столик с телефонами.
Ватную тишину полумрака разодрал низкий, гудящий сигнал одного из телефонов. Гудел аппарат с гербом вместо диска. Человек поднял трубку.
Рубинчик у телефона.
Ждите…
В трубке что-то щелкнуло, и через мгновение раздался знакомый спокойный голос, говоривший с грузинским акцентом.
Здравствуйте, товарищ Рубинчик.
От этого голоса кое у кого из коллег директора Сталинградской судоверфи, генерал-майора Рубинчика, сердце уходило в пятки, а кое-кто (ходили слухи) даже падал в обморок. Но генерал-майор совершенно не боялся этого человека. Он знал свое дело, много и добросовестно работал и… Он любил его. Он любил его больше, чем себя, больше, чем свою красавицу-жену, больше, чем своих детей. Если бы его спросили, когда это началось, он бы затруднился ответить. Может быть, в один из самых тяжелых дней Сталинградской битвы? Когда, позвонив среди ночи, этот человек спросил у него:
Товарищ Рубинчик, вы обещали дать сегодня одиннадцать танков, а военные сообщают, что дали тринадцать. Это так?
Два танка не новых, из фронтовых, из ремрезерва, как у нас называют, – сбивчиво принялся объяснять директор. – Это те, что выведены из зоны боевых действий. Мы планировали ими на следующей неделе заняться, когда задел подберем, но люди решили сверхурочно… Так два лишних и образовалось… – Рубинчик смолк, не зная, что еще добавить.
Трубка какое-то время молчала.
Алло… – директор подумал, что связь прервалась.
Людям передайте наше спасибо, – раздался знакомый голос. И чуть тише и проникновеннее: – Молодец, Рубинчик. Спасибо тебе, Рубинчик.
Генерал-майор ответил на приветствие и бестрепетно ожидал вопросов. Любых. Но прозвучавший вопрос его удивил.
Вы подняли пароход «Святая Анна»? Зачем?
Генерал действительно поднял этот пароход со дна Волги и отбуксировал его к себе, в заводской затон. Они долго и тщательно готовились к подъему и буксировке, и все прошло без сучка, без задоринки.
Вообще-то, эту операцию он проделывал уже во второй раз. Первый раз он его поднял в мае сорок первого. «Св. Анна», построенная в тринадцатом году на родной для генерала сормовской судоверфи (он там начинал трудовую деятельность), была пароходом уникальным. Класса «река-море», даже через тридцать пять лет после постройки «Св. Анна» оставалась самым крупным пассажирским судном в Волжском бассейне. Опять же, как ему совершенно случайно удалось узнать от Герасима Чухлинцева, одного из своих кадровых рабочих, участника обороны Царицына, служившего тогда в охране товарища Сталина, пароход был связан с именем вождя и историей гражданской войны. Рубинчик рассчитывал восстановить пароход и устроить там грандиозный музей. Нечто вроде «Авроры» в Ленинграде. Правда, с названием какая-то путаница получалась. Бронзовые буквы названия «Св. Анна» были сбиты. Краска, естественно, за годы проведенные под водой, не сохранилась, но Чухлинцев утверждал, что в восемнадцатом году пароход был переименован в «Товарищ П». Почему «Товарищ П», зачем «П»? Что это за «П» такое дурацкое? Может быть, это недописанное слово «победа»? Во всяком случае, Рубинчик опустил это малопонятное и невразумительное «П» и велел вывести на носу парохода понятное и близкое всем название «Товарищ». Но началась война и восстановительные работы на «Товарище» были приостановлены. Он так и остался торчать огромной грудой ржавого металла посреди заводского затона. Директор и представить себе не мог, что к работам на «Товарище» придется вернуться раньше окончания войны. Но в сентябре сорок второго ему позвонил Чуйков, к тому времени уже выгребший все, что только могло держаться на воде:
Иван Абрамыч, как же так, говорят, что ты целый пароход от меня прячешь?
Сначала Рубинчик даже не понял, о чем идет речь, но, сообразив, что Чуйков говорит о «Товарище», воскликнул:
Так это же груда металлолома!
Но он на воде держится?
Да, но он не способен сам передвигаться…
Ничего, – заверил Чуйков, – будем таскать его на буксирах. Да пойми же, у меня сейчас каждая посудина на счету.
Рубинчик, конечно же, отдал пароход, но, как он и предвидел, добром эта затея не закончилась. Через неделю неповоротливая посудина, попав под бомбежку, затонула недалеко от острова Денежный.
