Я с ней согласиться не мог. У нас ведь был большой дом — самая настоящая усадьба. Правда, ограда нуждалась в починке, обширные конюшни пустовали, в разваливающемся сарае жили только коза и несколько кур, а из всех комнат большого дома мы занимали лишь четыре: каморка тети Ванессы, рабочий кабинет отца (даже когда отец умер, комната оставалась в неприкосновенности, и только мне иногда разрешалось заходить туда), их с мамой спальня, а четвертая — кухня, где на печи, сложенной по образцу Полуночных Земель, спали мы с сестрой, потому что так было теплее. На второй этаж вообще старались лишний раз не подниматься: лестницы могли обрушиться в любой момент, а через крышу там можно было ночью увидеть звезды. Все это представлялось мне сущими пустяками. Многие из моих приятелей в деревне жили всей семьей в одной крохотной избушке.
Еще у меня были холмы с засохшими и заросшими руслами ручьев, где ничего не стоило сломать ногу. И лес, в который тетя мне не разрешала ходить одному, но куда я, конечно, все равно убегал. И река, в которой так здорово было купаться, даже когда к концу осени она подергивалась тонким ледком. И были у меня папины книги, которые занимали три длинные, во всю стену, полки. Гораздо больше их лежало в отдельном чулане, пристроенном к его кабинету. По-моему, туда свалили все, какие вообще были в особняке. Часть, конечно, отсырела, другие изрядно погрызли черви, но и того, что удавалось прочитать, мальчишке хватало с избытком. Когда я стал постарше, я, помню, вынес все это добро на солнце, разобрал, просушил, и, прежде чем сложить обратно, обернул в плотную мешковину. Но это случилось уже незадолго до моего ухода из дома. А в тот день, который я по какому-то капризу памяти так отчетливо помню, тетя как раз застала меня за чтением особенно толстого отцовского фолианта — и погнала из кабинета веником, потому что считала меня слишком маленьким для постижения сложных премудростей, а сами эти премудрости — не подходящими для юного шляхтича[36].
Я, разумеется, ужасно обиделся, и спрятался за поленицей. Дрова лежали на каменном возвышении, около старого колодца (я их сложил сам), и я знал, что тетя туда ни за что не полезет — у нее болели суставы. Она, может быть, и догадывалась, где я притаился, но поделать ничего не могла, а кричать почитала ниже своего достоинства. Поэтому я был оставлен в покое. Я знал, что ближе к обеду мне придется выйти, чтобы заняться печью (для завтрака мы ее не разжигали, экономили дрова) — Рая еще слишком мала, и, если я не помогу, тетя будет сама орудовать тяжелым ухватом, а ей это нельзя. Я же для своих шести лет был мальчиком высоким и крепким.
Однако пока у меня было около часа, когда я мог посидеть спокойно, помечтать и поразмышлять над прочитанным. Конечно, еще лучше было бы уйти в лес, но теперь мимо тети незаметно не проскользнешь, а если она меня увидит, то непременно будет читать нотации…
Вдоль бревна по каким-то своим делам неспешно ползла гусеница. Таких я в наших краях не видел: гусеница была зеленая, с красными и желтыми тонкими полосками вдоль спинки. Пушистая. Волоски тонкие, серебристые. Я задумался, зачем гусенице нужны волоски. Может быть, для красоты?… Или она ощупывает ими все вокруг — как ощупывают все языком змеи? Тетя Ванесса считала, что раздвоенный язык змеи — это ее жало, но я-то знал, что это не так: в книгах отца было написано, как все на самом деле. Да, но тогда зачем гусенице волоски на спине — что можно ощупывать в небе? Или она ощущает потоки воздуха?
Я так глубоко задумался, что вздрогнул, услышав крик тети Ванессы:
— Райн! Райн, куда ты подевался, негодник!
Это что-то новенькое! Неужели тетя решила отступить от своих принципов?… Скорее мэр Толкова начнет бесплатно раздавать на улицах еду беднякам.
— Райн! Мама приехала!
Мама! У меня от радости перехватило дыхание. Приехала мама, и теперь уже, конечно, нельзя терять ни минутки времени на всякие дурацкие прятки и нытье.
Я выбежал из-за моего надежного укрытия, стремглав пронесся через двор и бросился на шею высокой женщине в пропыленном дорожном плаще. От нее пахло полынью, цветами и чесноком — запах магии и путешествий. Самый лучший аромат на свете.
Мул ее Лентяй смирно стоял у ограды, и я мельком подумал, что надо потом дать ему морковки — он привез маму домой живой и невредимой.
— Райн! — белозубо рассмеялась мама. — Какой большой вырос!
Мама у меня очень красивая. Как здорово просто смотреть на нее, и зарываться лицом в ткань капюшона у нее на плече, и чувствовать, как она крепко держит меня сильными руками.
— Совсем тяжелый стал, мне тебя не поднять! — мама опустила меня на землю. Это она так пошутила. Мама могла поднять все что угодно.
— Мамочка! — это сестра, Рая. Ей было всего четыре года и она, хотя вышла из дома вместе с тетей Ванессой, не сумела меня обогнать, прибежала второй.
Она просто обняла маму за ноги, и мама, весело смеясь, схватила ее и подкинула вверх. Сестра завизжала от восторга. Они с мамой такие разные: мама большая, сильная, волосы у нее темные и отливают рыжим, глаза карие, а кожа загорелая. Сестренка маленькая, белокурая, лицо у нее совсем светлое, а глаза голубые. Она похожа на отца… так же, как и я. Так здорово было смотреть на них вместе! Говорят, что есть семьи, в которых мама не пропадает на полгода.
Тетя Ванесса стояла рядом, поджав губы. Я видел: она считает, что маме надо сперва отдохнуть, переодеться с дороги, а потом уже радоваться встрече с детьми. Да и вообще, столь бурное проявление чувств никак не подобает шляхетской семье. Истинные шляхтичи дают волю эмоциям в битве, но никак уж не в любви.
Однако она молчала. Она тоже радовалась, что мама приехала. Тетя Ванесса сама рассказывала мне: когда отец решил жениться, она, его старшая сестра, была против. Кто, позвольте спросить, его избранница?… Какая-то странствующая знахарка, да еще, может быть, ведьма! Мало того, что незнатная, — опасная! И без того на отца смотрели косо, как на чернокнижника — а с этой спутается, так еще неизвестно в чем обвинят…
Тетя Ванесса оказалась совершенно права. Но все-таки она тоже радовалась, когда мама приезжала.
…А еще страннее, что мама никогда не перестает улыбаться. Она всегда улыбается. Тетя рассказывала, что и на папиных похоронах…
…И когда ее вели на костер, ослепленную, обессиленную, с переломанными руками, она, говорят, смеялась в голос…
Фьелле из Черного Леса
Темнота. А затем свет. Свет — это плохо. Это значит, что кто-то придет за мной. Кто?… Они опять будут обижать Сестру. Это нехорошо. Сестру нельзя обижать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
