Как часто поношенная черная бархатная шапочка Риппл с потрепанной шелковой кисточкой висела на этом крючке рядом с коричневой фетровой шляпой танцовщицы Дороти! Маленький отделанный каракулем жакет самой молодой русской ученицы Тамары обычно висел тут же. Да, вот он, маленький жакет Тамары, он висит на том же месте, что и в прошлом году…
В этот осенний день Риппл согревал темный мягкий мех шиншиллы; небольшую серую бархатную шляпу она низко надвинула на свои стриженые волосы. На ней были высокие ботинки, изогнутые, как рукав, на стройной щиколотке; они, словно перчатки, облегали ее безупречной красоты ноги – любимые ботинки Риппл из мягкой шведской кожи, серой, как ноябрьское небо. Единственным ярким пятном в ее туалете был красный «фламандский мак», приколотый на груди, ибо в тот день была годовщина перемирия.
IIДень перемирия, 11 ноября! За восемь коротких лет его празднование стало неотъемлемой частью национальной жизни Англии. Этот день стоит на рубеже двух эпох, так же резко отделенных друг от друга, как белые и черные квадраты на шахматной доске. Разве утро 11 ноября не посвящено воспоминаниям о прошлом?..
Каждый лондонец готовится провести этот день сообразно своим воспоминаниям. Не все ли равно, отдаст ли он дань памяти, унесенным войной, молча стоя за своим прилавком или рядом со своим такси, либо найдет время совершить паломничество в Уайтхолл и присоединиться к тем толпам людей, которые теснятся у памятника павшим.
За минуту до одиннадцати часов Риппл открыла дверь в студию. Все было так же, как в ее время, как, вероятно, в любой день на протяжении этих трех лет. Знакомая большая длинная комната, освещенная с потолка безжалостным светом лондонского ноябрьского утра. Огромное зеркало, пианино, ноты. По-прежнему за пианино сидел маленький русский пианист, очаровательный, с длинными ресницами. Стоял месье Н., в серых фланелевых коротких штанах, в коричневой вязаной куртке, и дирижировал своей палочкой. Перила вдоль стен, держась за которые одной рукой, ученицы тщательно выполняли утренние упражнения. Да, все они проделывали одно и то же – множество девушек в веерообразных юбочках.
Вверх, вверх, вверх поднимались ноги в шелковых чулках и розовых сатиновых туфлях с тупыми носками. Девушки принимали различные позы, становились на носки, наклонялись к гладкому паркету… Слышались хорошо знакомые звуки, раскатистый голос учителя, выкрикивавший со странным акцентом: – Раз и два и… Тамара, еще раз! Раз и два… – Он напевал под музыку. Искусные руки маленького пианиста извлекали из инструмента отчетливо звучащую ритмическую мелодию:
Не шей ты мне, матушка, красный сарафан.
В этот момент на противоположном конце Лондона над людскими толпами загремела другая музыка. Тысячи голосов присоединились к ней и запели торжественный траурный гимн. Лондон – город контрастов.
– Стой, – скомандовал месье Н., стукнув палочкой по полу. – Молчание!
Пианино замолкло. Прекратилось шуршание балетных туфель о паркет. На башне близ канала зазвонил колокол. Одиннадцать часов. Весь Лондон замер в молчании.
Шумный грохочущий город, сердце страны, мгновенно затих. Теперь, когда весь транспорт остановился, можно было различить малейшие звуки, обычно тонущие в общем грохоте. Стало слышно, как чирикают лондонские воробьи, как воркуют голуби над входами и на крышах зданий. То тут, то там раздавалось легкое бряцание конской уздечки. Ветер сухо шелестел листьями. Как темные безмолвные статуи застыли мужчины и женщины на тротуарах и мостовых, там, где застал их сигнал. Неизгладимо врезалось в память целого поколения впечатление этих двух минут молчания…
Когда все замерло, остановилась в дверях уборной, на пороге студии, и балерина Риппл.
IIIВо вторую половину Дня годовщины перемирия Лондон преобразился. О город контрастов! О парадоксальное поколение! Повсюду музыка, танцы и развлечения; невозможно попасть в театры, клубы, рестораны и прочие увеселительные заведения, если заранее не запастись билетами и местами. Те же толпы людей, которые утром молчанием и слезами почтили память славных погибших, теперь ели, пили и веселились до изнеможения. Среди множества танцующих в тот вечер можно было увидеть и Риппл. Танцевала она с тем же обращавшим на себя всеобщее внимание своей молодостью партнером, с которым обедала в «Савойе».
Такие увеселения хорошо всем знакомы. Интересно сопоставить их с первым балом в жизни нашей героини, на котором она невольно присутствовала двадцать лет назад, в день своего рождения. Невероятные контрасты в жизни одного поколения!
Исчезли широкие юбки колоколом, которые, подобно гигантским перевернутым цветам вьюнка, развевались над гофрированными нижними юбками и быстро мелькавшими ножками танцующих. Куда девались тяжелые взбитые прически, затянутые женские корсажи и тонкие девичьи талии, пышные рукава до локтей, скромная застенчивость? Забыты танцы того времени, песенки, казавшиеся тогда рискованными, давно вышли из моды веселые, простые, певучие мелодии, которые играли на балу в начале столетия.
Если бы гости тетушки Бэтлшип двадцать с лишним лет назад могли себе представить танцевальный вечер в «Савойе», он показался бы им какой-то вакханалией. В переполненных танцевальных залах паркет совершенно не был виден, и танцующие пары могли двигаться только маленькими шажками. Бесконечно медленными казались движения, по сравнению хотя бы с размашистым падекатром. Но как живо и непринужденно было все, что имело отношение к танцам, – приглашения, разговоры, костюмы.
Родители Риппл в свое время были бы шокированы смехом, манерами и вообще поведением публики в «Савойе», хотя под люстрами, украшенными гирляндами зелени, танцевали красивые женщины и видные мужчины из так называемого «хорошего» общества; они были в причудливых головных уборах и масках, размахивали цветными бумажными фонариками, держали в руках игрушки, которыми задевали соседей, набрасывали пышные лассо из блесток на незнакомых красавиц, пели и на шумных игрушечных инструментах аккомпанировали безумной музыке джаз-банда.
Шум, грохот и треск стояли в залах, как будто одновременно играли на саксофоне, били в цимбалы и какая-то цыганская телега, груженная железом, быстро высыпала его в деревенской кузнице. Все эти звуки увлекали танцующих, заставляли отзываться на них примитивными ритмическими движениями. Звуки трепетали, нарастали и опадали, и было что-то призывное в оглушительном реве жестяных труб, барабанов, пронзительных свистков, дудок для приманивания птиц, инструментов, воспроизводящих крик, лай, визг, писк и вопли на все лады…
