Ну а все православие Литвы подминали под Никона. Непосредственно ему теперь подчинялось Могилевское епископство. Из Московии в Литву прибывали попы. В Витебск приехали священники из Тарапца, а в Шклов — из самой Москвы.
Кмитич постепенно выздоравливал, учился савату, проверял вместе с Янкой его силки… Раны заживали и уже практически не беспокоили Кмитича.
— Мне пора, — сказал как-то Кмитич, глядя, как за окном падает крупными пушистыми хлопьями снег, — нужно искать Багрова. Нужно что-то делать. Не могу больше сидеть сложа руки, когда краина в крови, пусть ее и припорошил снег.
Янка ничего не ответил. Лишь поднялся, открыл свой старый сундук, достал тряпичный сверток, развернул и положил перед Кмитичем два пистолета.
— Вось, гэта табе!
Кмитич улыбнулся, благодарно взглянув на Янку. Казалось, попроси, и Полевничий, как волшебник, привезет к вечеру белые туфли на красном высоком каблуке, что были недавно модны в Вильне…
Кмитич ехал заснеженными тропами меж покрытых снегом елей и кустов, но никого не встречал. Земля словно вымерла — ни московских войск, которые, возможно, ретировались, ни родных литвин, которые бежали из этих мест. Кмитич грустно представлял, что так, наверное, выглядела Земля в дни, когда Бог задумал сотворить Адама. «Но из этой затеи ничего путного не вышло, — рассуждал сам с собой Кмитич, покачиваясь в седле, — все равно появился Каин, убивший брата, и вот теперь этих каинов целая орда идет на запад, убивая братьев, радуясь победам. Наверное, так же радуются хорьки, убивая кур в курятнике, даже тех, которых им не съесть и не унести. Хорьки, возможно, также считают, что несут курицам свободу от подлых и несправедливых хозяев курятника. Лучше смерть, чем рабство!» Кмитич усмехнулся собственным мыслям и сравнениям.
Вскоре, когда ему уже начинало казаться, что он сбился с пути и идет явно не по следу Багрова, неожиданно появилась очередная «отметка» партизан — вновь на деревьях висели повешенные, опять трое, вновь с табличкой, что их приговорил полковник Багров за убийства мирных граждан. Но то были не московиты. Явно из своих, литвинов. «Может, людишек Лисовского отловил этот Багров? — подумал Кмитич. — Да, брат на брата, пся крев!..»
Глава 22 Время Ваньки Пугоря
Пани Кмитич-Биллевич писала во все инстанции, куда только можно — но никто ничего не мог ей ответить вразумительного касательно ее мужа, полковника Самуэля Кмитича. Информацию Сапеги о его гибели никто не подтверждал и не опровергал. Пропал без вести. Но вот пришло письмо от некоего неизвестного Александра Тодоровского, пинского войта. Уже в первой строчке письма было сказано: «Милая пани Кмитич. Не печальтесь! Муж ваш жив!..» Алеся уронила лист на колени и разрыдалась. Заботливая Труде хлопотала возле нее, спрашивала, поднимала лист и, прочитав, радовалась:
— Пани! Когда надо было плакать, вы молчали! Сейчас плачете! Жив же пан Кмитич! Радоваться надо!
Далее Тодоровский, этот войт из Пинска, сообщал, что был с Кмитичем в одном отряде, что под Друцком на них напали, они потеряли одиннадцать человек убитыми, в том числе и ротмистра Полишука, друга Тодоровского по Пинску, но среди убитых не было Кмитича. Сам же Тодоровский с дюжиной товарищей ушел лесами и воссоединился с армией Сапеги. Там и узнал, что Сапега, по рассказам Лисовского, считает Кмитича погибшим. «Полковник Кмитич на добром горячем коне ускакал, и его, лесного хищника, в лесу уж точно никто не поймает, — писал Тодоровский, — мы за глаза всегда называли его ястребом-перепелятником…» Тодоровский, впрочем, не написал, почему же такую кличку дали в отряде Кмитичу — он, верно, был, как ястреб, быстр и маневренен. Но перепелочками неизменно называл красивых девушек. Тодоровский извинялся за свое сообщение, полагая, что пан Кмитич и сам уже успел дать о себе знать, но, тем не менее, счел своим долгом написать пани Кмитич, «кою так любит пан полковник, вспоминая при каждом удобном случае», предупреждая всяческие слухи о гибели князя.
Но Алеся не особо успокоилась. Весть от Тодоровского лишь заставила ее саму искать мужа.
— Друцк! — она ходила взад-вперед по комнате, слегка поглаживая округлившийся животик. — Надо ехать туда! Узнать! Может, Самуэлю нужна помощь! Ведь он один! Может, ранен! Никому до него нет дела! Дзякуй Богу, что есть такой пан как этот пинчанин Тодоровский!
— Пани! — всплеснула руками Труде. — Ехать в Друцк искать пана Кмитича — это все равно, что искать иголку в стогу сена! Пожалейте себя и особенно вашего будущего ребенка! Вам нужен покой!
— Покой на том свете мне будет нужен! — огрызнулась Алеся. — Собираемся и едем в Друцк!..
Не проходило дня, чтобы и Маришка не вспоминала о своем «любимом Самуле». Она думала о нем, представляла его притягательные серые глаза, его теплые ладони и жаркие поцелуи… Скучала. Подружки жалели Маришку.
— Бедненькая, — говорили ей они, — три месяца замужней побыла всего лишь! А слышала? Говорят, твой Самуль разбил московитов в Несвиже и под Двинском. Говорят, москали бегут от его меча, как черт от ладана! И скоро в Смоленск придет с хоругвией своею.
— Эх, побыстрее бы, — жалобно вздыхала Маришка.
А за спиной Маришки подружки шептались:
— Дура-дурой наша Маришка! Такого мужа упустила! Ведь сам Обухович звал ее поехать к нему!
— Там ее тятенька все решает! Суровый человек!
— Ну так пусть и живет со своим тятенькой, дуреха!..
Маришка же надеялась, ждала и боялась. Вернется ли к ней ее Самуль? Не променял ли ее на другую? Ибо ходили слухи, что блистательному пану Кмитичу покоряются многие великосветские дамы, готовые отдать ему и сердце, и руку.
Порой Маришка набиралась храбрости и, пожалуй, впервые в жизни начала перечить своему всегда строгому отцу:
— Вот, тятенька, не дали мне уехать с Обуховичем, и что? Сижу при живом муже как вдовушка!
— А куда бы ты поехала, дура? — хмурил брови пан Подберезский-Злотей да стучал кулаком по столу. — Ну, приехала бы ты в Варшаву? А там тоже война, со шведами! Сиди здесь! Здесь безопасней! Цела хоть будешь!
Но Смоленск не очень походил на безопасное место. Стрельцы, царские казаки, как русские, так и нет, пехотинцы с наемными солдатами — все вели себя в городе, как хозяева. Конечно, смоленской шляхте, тем смолянам, у кого водились деньги, бояться было особенно нечего — хотя торговлей и запретом табака они были жутко недовольны, — а вот для простого люда наступили времена беззакония, страха и непредсказуемости. Судья Галимонт все чаще вспоминал свои горячие споры с Обуховичем и Боноллиусом, вспоминал, что они отвечали на его требования сдать город, и находил, что логика в поведении Обуховича все же была. «Ладно, — успокаивал сам себя Галимонт, — прав я оказался хотя бы в одном: город не разрушили, и мы все живы». Тем не менее, ему как человеку закона было горько наблюдать, что новые власти устроены по системе отсутствия какого-либо четкого закона, конституции, коей в Княжестве всегда являлся Статут ВКЛ. Все решали судебники, указы и решения царя либо местного управленца- смоленского воеводы, — который в данном месте был сам себе царем. Галимонт был немало удивлен, узнав, что в Московии напрочь отстутствует свод законов, подобный Статуту, а крестьяне считаются людьми второго сорта.
