Кмитичу нравилась лесная жизнь в охотничьей сторожке Полевничего. Понравился и Новый год с украшенными всякой всячиной елками во дворе хатки лесника и со снеговиками, что налепил Кмитич. Сам хозяин, к удивлению Кмитича, оказался человеком, получившим хорошее образование в Париже. В двадцать лет он начал работать экономом у местного пана, а когда умер панский лесник, то Янка сам попросился временно занять вакансию. «Временное» растянулось на десять лет. Впрочем, Янка и не собирался бросать эту работу, с которой сжился и которая превратилась для Янки в его новую жизнь.
He таким уж и отшельником оказался этот дремучий лесник Янка Полевничий. Связь с миром у него все же была, и достаточно эффективная. Он, к примеру, брал письма Кмитича, что тот писал Алесе, и увозил куда-то, обещая, что они точно дойдут. Бывало, непонятно откуда привозил сахар, соль, хлеб, новые сапоги или порох и патроны для своего мушкета. Однажды Янка вернулся с лошадью ахалтекинской породы, кою Кмитич сразу же узнал по типичному мускулистому крупу, горбоносому профилю и большим выразительным глазам.
— Это тебе, пан, — сказал Янка, поглаживая высокую холку лошади, но так и не объяснил, откуда ее взял, да еще такую породистую.
У самого же Янки лошадь была низкорослая, неказистая.
— Это жмайтской породы лошаденка, — объяснял Янка, — сейчас очень редкая. Незаменимая лошадь, чтобы ездить по лесу, по оврагам и чащобам.
Янка рассказал, что во Франции научился крайне редкому парижскому виду рукопашной схватки сават, что значит «башмак». Кмитич крайне заинтересовался этим странным, но очень эффективным боем, когда удары наносятся носком или ребром башмака, а рука бьет не кулаком, но тоже ребром. Удары наносились выше колена, применялись подсечки.
— Рукой надо бить в горло, в нос или по глазам, — учил Янка, — и бить не силой, а скоростью и точностью.
* * *
Новый, 1657 год не принес новых свершений и побед Литве, а лишь добавил новых разочарований. По-прежнему стояли опустевшими вески и города, в стране хозяйничали враги да одичавшие собаки. В одних местах почти всех жителей перебили, а из других люди сами бежали, не дожидаясь, пока их посекут саблями да бердышами. Иные, кто ждал, что под «высокой царской рукой» заживет не хуже, проклинали все на свете. Изначально особенно много союзников оказалось у царя в Полоцке. Но полоцкая шляхта уже в который раз отписывала царю жалобы, где особенно подчеркивала, что Полоцкое воеводство «от войска царя… под Ригу и с под Риги идучи, ни во что спустошено», а шляхта Витебского воеводства просила обороны от московских солдат и стрельцов, которые «насил-ством ночью на маетности шляхетские и на крестьянские дворы… находят и наезжают и огнем жгут и до смерти побивают»…
Даже ярый сторонник московского православия и московского монарха полоцкий и витебский епископ Калист отправил лист Ивану Хованскому, где писал буквально следующее:
«Зачем столько несете горя, разбоя, убийств в городах и весках, в лесах и полях?! За что в каждом месте слышится плач и льются слезы?» Люди бежали из-под «высокой руки» куда глаза глядят. Воеводе Вильны Шахновскому пришло распоряжение от царя, чтобы возвратил шляхту, мещан и селян, что разбегались по окраинам, обещая им вернуть бывшие их земли. Если же откажутся возвращаться, то посылать на таковых стрельцов, хватать и бросать в острог.
А тут и новая беда: прошедший в Московии мор частично перекинулся и на ЛитЕу. Расплодившиеся среди неубранных колосьев мыши разносили болезни, а сорвавшиеся из-за войны сборы урожая усугубили начавшийся голод. Люди убивали и ели ворон, кошек и собак. В ход пошли и человеческие трупы. Про это с тревогой докладывали царю даже московит-ские гарнизоны: «Не токмо что мертвечину и всякую нечистоту, но и плоти человеческие едят»… Умершие лежали вдоль дорог, и некому было хоронить их. Много людей, в основном московитские ратники, умерло в Менске, в том числе и воевода Федор Арсеньев, многие поумирали в Брестском воеводстве. Шереметев велел приехавшему из Менска в Борисов Степану Мядекши «к Менску не приближаться никому из ратных». Приказано было никого не выпускать из Вильны, где также началась эпидемия. Правда, виленский царский воевода, понимая абсурдность приказа, обрекающего всех жителей на смерть, разрешил-таки выходить из города и селиться в полях, лесах и весках, но под подписку об обязательном возвращении после окончания мора.
С обещанием веротерпимости Алексей Михайлович, естественно, всех обманул. Люди Литвы, исповедующие лютеранство, кальвинизм, католицизм и даже униатское православие, оказались в таком положении, что им приходилось переходить только в московскую схизму. Иначе выжить было невозможно. Первыми с этим столкнулись смоляне. Сам униатский митрополит спасался лишь тем, что тайно переезжал с места на место, увозя мощи полоцкого униатского святого Иософата Кунцевича, скрываясь от московских властей.
Все это было более чем странным, учитывая, что царь всерьез метил на польский трон. Как же он собирался снискать расположение католиков поляков? Тут без компромисса, казалось, не обойтись. В принципе, царь разрешал западней реки Березины наравне с православными церквями существовать и костелам. Католическая шляхта Ошмянского, Волковыско-го, Гродненского и Лидского поветов вздохнула было с облегчением. Однако это милостивое разрешение странным образом не касалось крупных городов: Вильны, Гродно, Троков. Епископ Калист, в частности, вообще закрыл костел в ошмян-ской веске Альбарочицы, а его ксендзов отослал неизвестно куда. Еще хуже пришлось униатам.
«Уния должна быть уничтожена, ибо она Богу всемогущему грубна». Так заявляли московиты по всей Литве, видимо, разорение чужой страны не считая чем-то грубым. Царь приказал своему воеводе в Вильне Михайлу Шаховскому «из города Вилны и из иных городов и мест, которые к Вилне близко, униятов всех, кто где живет… высылать вон тотчас, и заказ учинить крепкой, чтоб впредь униятов нигде не приймо-вали и высылали вон, чтобы от них в вере каких расколов не было». Шахновский поставил униатов Вильны перед выбором: либо вон из города, либо переходите в московское православие. И многие соглашались принять схизму московскую. Августин Маерберг, посол австрийского императора, посетивший Москву, сравнивал московского царя с турецким султаном, отмечая при этом, что если султан, признавая другие веры ниже мусульманской, тем не менее, не запрещал проводить католические и православные богослужения, то «москвитяне, как только входят в какой-нибудь город, сразу же уничтожают все католическое».
