Он набрал воздуху, стараясь успокоиться, а заодно и унять боль в ушибленной Доррисом груди. Но вопрос, которого он страшился, Сандер так и не задал. Он не спросил — каким образом ты собираешься противостоять мощи Ревелстоуна, если твоя сила угрожает самому мирозданию. Вместо этого гравелинг поинтересовался:
— Что будет с харучаями?
И этот вопрос был не из легких, но все же на него Ковенант ответить мог.
— Если я добьюсь успеха, с ними все будет в порядке. Ну а нет… тогда останется не много такого, о чем стоит жалеть.
Сандер кивнул, отвел глаза в сторону и осторожно поинтересовался:
— Томас Ковенант, ты примешь от меня крилл?
— Нет, — отвечал Ковенант более резко, чем ему хотелось. Когда он впервые отдал клинок Лорика, Линден спросила, в чем причина такого поступка. «Я слишком опасен и без него», — ответил ей Ковенант, тогда еще не знавший, сколь велика эта опасность. — Тебе он потребуется.
Потребуется, чтобы сражаться со Злом, если он, Ковенант, потерпит поражение.
Или одержит победу.
Худшая горечь — истинный корень отчаяния — заключалась в том, что даже полная победа над Верными ничего не даст. Она не восстановит Закон, не исцелит Страну и не обновит ее народ. И уж само собой, не низвергнет Презирающего. Лучшим, на что мог рассчитывать Ковенант, была отсрочка. Отсрочка неизбежного. А это все равно что и вовсе никакой надежды.
Однако он так давно жил с отчаянием в сердце, что оно лишь укрепляло его решимость. Подобно Кевину Расточителю Страны, он утратил способность оглянуться назад, пересмотреть свои намерения. Различие заключалось в одном: он знал, что умрет.
Знал и предпочитал это гибели Страны.
И не желал обсуждать это со своими спутниками. Он не хотел давать Линден основания полагать, будто он винит ее за неспособность помочь его умирающему в лесу за Небесной Фермой телу. Не хотел гасить нарождающуюся веру Сандера и Холлиан в то, что у них появился еще один шанс, придающий значение всем невзгодам, какие им пришлось претерпеть. Отчаяние свойственно одиноким сердцам, и он держал его при себе. Лорд Фоул извратил все — обратил во Зло даже отказ от ненависти, некогда удержавший Ковенанта от расправы с Верными. Но — несмотря ни на что — ему была дарована встреча с Сандером и Холлиан. Можно было надеяться на спасение некоторых харучаев и Великанов. А также вернуть Линден в ее природный мир.
Он был готов вынести это.
Когда Хоннинскрю, чтобы хоть немного развеяться под бесстрастными звездами, вновь вышел из пещеры, Ковенант последовал за ним.
Ночь стояла холодная, будто ливень вымыл из земли все накопившееся в ней тепло. Словно не осознавая присутствия Ковенанта, Хоннинскрю взобрался на ближайший холм, с вершины которого открывался юго-западный горизонт. В узилище Касрейна капитан держался неколебимо и стойко, но узы, сковывающие его сейчас, крепостью своей превосходили стальные цепи. Из горла Великана доносился хрип, словно его осыпали струпья печали.
Однако Хоннинскрю заметил следовавшего за ним Ковенанта и спустя некоторое время заговорил:
— И это тот мир, который был куплен ценою души моего брата? — Голос звучал холодно, онемело. — Поняв, что прикосновение к Первому Дереву неизбежно пробудит Червя, брат пошел на смерть, но предупредил тебя. И каков результат? Солнечный Яд крепчает, а доблесть Сандера и Холлиан пропадает втуне, равно как и беззаветная верность харучаев. Не наводит ли это на мысль о тщетности всякой попытки противостоять Злу, повивальной бабкой которого оказался Трос-Морской Мечтатель? Находишь ли ты этот мир достойным того, чтобы в нем жить? Я — нет!
Некоторое время Ковенант хранил молчание. Он считал себя не тем человеком, которому следовало бы выслушивать исполненные боли откровения Хоннинскрю, — слишком уж глубоко было его собственное отчаяние, и петля вокруг него сжималась все туже. Однако он не мог оставить капитана без ответа — хотя бы без попытки ответа. Тем паче, что сам нуждался в ответе столь же настоятельно, как и Великан.
— Как-то мне довелось разговаривать с Идущим-За-Пеной… — Воспоминания были ясны и чисты, как свет здорового солнца. — …Так вот, он сказал, что это исходит не от нас. Но зависит от нас. Это коренится в значении и силе того, чему мы служим…
«Потому-то я и служу Ковенанту, — заявил тогда Идущий-За-Пеной, а когда тот попытался протестовать, спросил: — Неужто тебя так удивляет то, что я думаю о надежде?»
— Айе, — проворчал он, не глядя на Ковенанта. — Ну и где же, скажи на милость, раскопал ты под этим Солнечным Ядом «значение и силу», которым стоит служить?
— В тебе! — отрезал Ковенант, слишком истерзанный болью для того, чтобы разводить любезности. — В Сандер и Холлиан. В харучаях.
Он хотел добавить: «в Анделейне», но Хоннинскрю никогда не видел это лучшее украшение Страны. И уж конечно, Ковенант не мог произнести — «во мне», а потому продолжил:
— Когда мы странствовали с Идущим-За-Пеной, я не обладал никакой силой. Кольцо у меня было, но я понятия не имел, как им пользоваться. И угодил в ловушку, расставленную Презирающим. Меня понесло прямо в Ясли Фоула, и спасся я лишь благодаря Идущему-За-Пеной.
Тогда Великан на руках перенес Ковенанта через свирепый поток лавы, носивший название Горячий Убийца.
— Он выручил меня не потому, что увидел во мне что-то особенно достойное. Он просто помогал человеку, чье сердце терзал Лорд Фоул. И это давало Идущему-За-Пеной надежду, в которой он так нуждался.
Эти слова воскресили в памяти Ковенанта картину гибели Великана, и лишь способность к суровому самоограничению, обретенная в пещере Первого Дерева, позволила ему удержаться от крика:
«Не говори мне об отчаянии! Мне предназначено уничтожить мир, и я ничего не могу с этим поделать. Так не мучь же меня еще и ты».
Слова эти так и остались невысказанными. И помимо самоограничения, причиной тому была вырисовывавшаяся на фоне звездного неба фигура капитана, терзаемого горчайшей из потерь. Однако Хоннинскрю обернулся к Ковенанту с таким видом, словно расслышал их. Голову и плечи его вызолотила луна.
— Ты Друг Великанов, — тихо промолвил он, — и я благодарен за то, что в твоем сердце есть место и для меня. Ты не должен винить себя ни в смерти Морского Мечтателя, ни в том, что по необходимости отказал ему в кааморе. Но пойми, мне не нужна надежда. Я желаю увидеть видение — то самое, что побудило моего брата принять проклятие.
С этими словами он спустился с холма, оставив Ковенанта наедине с пустотой ночи. Оказавшись в одиночестве, Ковенант попытался разобраться в безжалостной логике манипуляций Лорда Фоула. Ревелстоун находился всего в трех днях пути от пещеры, но дикая магия была отравлена, и все помыслы Ковенанта оскверняла порча. Надежды в них заключалось не больше, чем в черной бездне небес, питавшей Червя Конца Мира. Вымученное милосердие Хоннинскрю не походило на прощение. Оно казалось тяжким, как жернов, на котором оттачивается сама тьма.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
