Занимаемая полком позиция в оборонительном смысле представляла нам очень мало выгод, но ее отличительным свойством было то, что она могла послужить отличным исходным пунктом для форсирования глубокого оврага и атаки Джилигельских высот с юго-востока.
Это обстоятельство противник очень имел в виду и был все время начеку. Сравнительно спокойный день 24 июля закончился к вечеру довольно сильным обстрелом седловины артиллерией противника. Как и вчера, в сумерки были посланы в овраг дозоры. Минут через пять после их ухода послышались снизу крики, а затем несколько выстрелов. Спустя еще немного времени дозоры вернулись, сообщив, что они внизу оврага столкнулись с цепями противника.
Не оставалось никаких сомнений, что мы сейчас будем атакованы. Притаив дыхание, мы старались уловить малейший шорох, всякую тень. И вот снизу начал доноситься шум падающих камней от оступающихся человеческих ног. Еще одна-две жутких минуты, и мы ясно услышали топот множества шагов приближающегося к нам врага.
Справа с участка 7-й роты раздался выстрел, и через момент весь воздух огласился сильной трескотней ружейного огня. Снизу перед моими пулеметами поднялся крик идущих в атаку турок. Я открыл огонь. В темноте непрерывные вспышки из пулеметных надульников производили впечатление двух огненных струй, выбрасываемых из стволов. Я уже выпустил по третьей ленте,[117] и в тот момент, когда в приемники машин вкладывались новые, в этой случайной паузе, я услышал на линии 7-й роты вместо стрельбы какие-то крики нескольких сот людей. Крики постепенно удалялись вниз в нашу сторону. Из моря людских голосов до меня донеслось: «Где отделенный?[118] Турок в третьем взводе. Коли его, братцы, не оставьте меня» и т. п. Мне и моим людям было ясно, что противник прорвал нашу линию и распространяется в глубь ее.
Не буду описывать того состояния, которое испытывал я в эти, как казалось тогда, безвыходные минуты. Меня охватил ужас за потерянную позицию, за неминуемую опасность быть окруженным, за участь пулеметов и людей, но в то же время я готов был драться до последней ленты и до последнего патрона в карабинах.
– Литвиненко, продолжай огонь по оврагу! Первый пулемет, перемени направление вправо по окопам седьмой роты. Номера,[119] приготовь карабины к бою, – скомандовал я.
Через секунд двадцать пулеметы вновь открыли огонь, выпуская ленту за лентой. Еще несколько минут, и я останусь без патронов. Но вдруг в моем отчаянии зарождается луч надежды, проблеск спасения. Где-то далеко послышалось «ура!»; оно все росло, приближаясь к нам, и вскоре превратилось в могучую, не знающую никаких препятствий волну контратаки. Я прекратил огонь, приказав первому пулемету занять прежнюю позицию. С души как будто скатилось бремя; с окопов 7-й роты я услышал крики наших солдат, а вслед за этим раздался оттуда ружейный выстрел, за ним другой, и опять в воздухе понеслась трескотня частого огня, провожающего отступающего врага.
Положение на нашем участке было восстановлено, но с большими усилиями.
В течение всей ночи нас противник больше не тревожил, но никто из нас не мог уснуть под влиянием пережитых минут и в ожидании новой атаки.
Упорство и смелость турок произвели впечатление и на офицеров, и на солдат. Мне трудно теперь вспомнить, какие части противника стояли тогда против нас, но, отдавая полную справедливость, мы имели дело с его прекрасно подготовленными и храбрыми полками.
Главная честь удержания позиции в наших руках принадлежала командующему 6-й ротой подпоручику Николаю Арсенашвили. Его рота стояла на краю хребта, где начинался скат в седловину, держа связь вправо с 5-й ротой, а влево с 7-й (8-я была в прикрытии артиллерии). Роты подпоручика также изготовились встретить противника огнем, но прежде чем прогремел первый выстрел, подпоручик обнажил шашку, выскочил из окопа и ринулся на врага с криком: «Шестая, вперед за мной!» Дружным ударом роты противник был смят, и это произошло тогда, когда окопы 7-й роты были оставлены, а рота в рукопашной схватке отходила к нам в тыл.
Поспешный отход турок с участка 6-й роты остановил их смелый порыв на всем их фронте. Услышав крики русских в глубине оврага, они на время остановились, замешкались, а тем временем находящиеся в резерве 13-я и 14-я роты бросились в контратаку, заставив противника окончательно повернуть назад.
День 25 июля предстоял жаркий. Еще с утра в воздухе стояла какая-то духота, а лучи солнца уже начали нас немилосердно жечь. От минувшей бессонной ночи дежурная часть в окопах сидела в полудремоте. Кто же имел право на сон – крепко спал. Мой окоп, стоявший позади пулеметов, представлял обыкновенное укрытие, вырытое немного глубже человеческого роста. Став на банкет[120] и высунув голову, я начал всматриваться вперед. Шагах в сорока перед пулеметами лежало с десяток турецких трупов, жертвы вчерашней их атаки. До окопов противника по прицельной линии было не больше 800 шагов. Лежавший между нами и противником Джилигельский овраг южнее нашего участка менял направление на юго-запад, где верстах в двух от нас находилось село Ала-Килиса. В окопах полное спокойствие, никакого движения. Всегда нервный противник, стрелявший при всяком случае, не только по людям, но и по высунутой из окопа лопате или по выбрасываемой земле, – сегодня показывал нам полное равнодушие. Кончив наблюдения, я вылез из окопа и отправился вниз к резервным ротам. Заботливый денщик штабс-капитана Хабаева угостил нас настоящим чаем, без запаха дыма и сального привкуса. Звали денщика Петросом, что значит по-армянски Петр. Солдаты прозвали его в шутку Петрос-длинный-нос-козлиная-борода.
И действительно, его длинный крючковатый нос с узкой и длинной бородой придавали его лицу комичное выражение. Фигура Петроса была очень невзрачна: маленькое согбенное его туловище сидело на коротких и кривых ногах. Петрос не отличался ни воинственностью, ни здоровьем, но он терпеливо нес тягости войны, и не было случая, чтобы он опоздал принести своему командиру обед, хотя бы это было под самым сильным огнем. Петрос был замечателен тем, что в хуржинах (род переметных сумок) неразлучно водимого им мула можно было всегда найти всякую всячину. Петрос знал вкус каждого офицера и поражал нас всякими неожиданностями. Так и сейчас к вкусному чаю появились масло, тушинский сыр и армянские лаваши.
В девятом часу я намеревался отправиться в штаб полка, но эту затею пришлось отложить. Противник начал обстрел нашего участка. Навесный огонь, дистанционные трубки и осколки указывали на то, что мы находились под огнем гаубиц. Чаще всего разрывы доносились с окопов 7-й роты, куда я направился, чтобы ходами сообщений выйти к своим пулеметам. Поднявшись на гору немного ниже ее гребня, я вышел в ход сообщения. Кратковременная тишина в воздухе пронзилась не то шипением, не то рокотаньем несущегося снаряда. Я почувствовал, что ход сообщения весь затрясся, как от толчка землетрясения, а через секунду раздался вблизи меня взрыв. С противным воем пронеслись над моей головой осколки, а в ходе сообщения посыпались камни и комки глины. Я стал продвигаться вперед, чтобы войти в окоп. Взрывы и толчки земли стали учащаться. Противник обстреливал нас бомбой, фугасным действием которой задался разрушить наши земляные сооружения. Войдя в окоп, я начал продвигаться по нему с большим трудом. Окоп местами был разрушен, а местами почти сравнен с землей. Со всех сторон раздавались стоны и призывы о помощи. В нескольких шагах от меня кого-то откапывали засыпанного землей, a немного дальше лежало в различных положениях трое убитых.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
