- Э, э, кто это, что за черт, куда?!!
Впоследствии адмирал так и не выяснил, произносил ли кто-нибудь в действительности эти заполошные, но удивительно точно отражающие суть момента слова, или же они каким-то образом сами собой родились из сути ситуации, как мыши - в грязном белье, потому что в этот чувствительный момент, когда все аппараты благополучно вернулись, и осталось только откатить поближе к подъемникам последний из них, да обработать остатние несколько машин, и вот-вот начнет спадать в высшей степени организованная горячка посадочных операций, в этот интимный миг появился ОН. Разумеется, это было не так, но только буквально всем, находившимся в тот момент на палубе "Т. Джефферсона" впоследствии вспоминалось, что он налетел бесшумно. Он скользил, как по невидимым рельсам, накатанным в этот день десятками "томкетов" и "интрудеров", но, в отличие от них, по мере приближения начал кабрировать. Острый, хищно приподнятый, как голова разъяренной кобры с раздутым капюшоном, нос неизвестного самолета задирался все выше, так, что последние десятки метров, отделявших его от среза кормы, он проскользил, буквально стоя на хвосте, а ближе к середине корабля завалился и еще больше, так, что его шиферно-серое брюхо образовало с палубой авианосца тупой угол, на какой-то бредовый миг зависнув в неустойчивом равновесии в каких-то шестидесяти метрах над палубой, над "томкетом", который еще не успели откатить, над застывшими в мгновенном потрясении людьми на палубе.
Для Ричарда Ллойда, - и не для него одного, - время вдруг разом замедлило бег, сделав считанные мгновения долгими-долгими. Поистине достойно удивления, сколько мельчайших подробностей успевает воспринять и зафиксировать мозг, когда бывает вот так, и мгновения растягиваются, как растягивается липкими сосульками тягучий мед. Еще на подлете к гигантскому кораблю неизвестная машина распахнула черный провал люка, а когда, зависнув в противоестественной стойке на хвосте, она затормозилась, оттуда, как внутренности из вспоротого рыбьего брюха, тяжелым водопадом вывалилась, выплеснулась на палубу перепутанная в множестве клубков, струистая темная масса и - разлилась широким, упругим потоком во всю ширь плавучего аэродрома, до самого носа. Еще до этого, глядя в черную пустоту раззявленного люка, когда до глубины души, до самых кончиков нервов пронизало чувство абсолютной беззащитности перед лицом чужой недоброй воли, как у распятого на пыточном столе, как у насекомого, приколотого булавочкой к картонке, адмирал закрыл глаза, ожидая, как прямо сейчас перед ним с грохотом взметнется до неба стена дымного пламени, и он перестанет - быть, но глаза закрывались медленно-медленно, мгновение ока все длилось и длилось, а самолет все продолжал тяжеловесно зависать над кораблем. Так, что он успел разглядеть и совершенно гладкую, без малейшего следа видимых швов обшивку, острые, треугольные плавники по сторонам хищной острой морды, особый, змеиный изгиб фюзеляжа и черные, круглые дыры сопел, как два пушечных жерла, как две пустых глазницы гигантского черепа, глядящих прямо в его лицо.
Миг длился и длился, но все на свете имеет свой конец, закончился, наконец, и он. Огромный самолет медленно, до отвратительности - по-живому шевельнул острыми плавниками, сопла - чуть-чуть повернулись, разом полыхнув голубовато-белым от страшных температур, с металлическим, платиновым оттенком огнем, хвост самолета подался чуть вперед, доведя угол, под которым висела машина, градусов до восьмидесяти. В следующий миг аппарат рванулся в небо почти вертикально, как ракета.
И сразу же поток, продолжавший плавно растекаться по палубе, превратился в стремительный вихрь подхваченных выхлопом, сохранивших инерцию падения цветов, и стало слышно, как свистит турбина находящегося на прежнем месте "томкета" с пилотом, что глазел в небо, совершенно невероятным манером вывернув шею. К самым ногам адмирала, прогибаясь, бесшумно подкатился немудрященький веночек из незнакомых ему широких ворсистых листьев и белых кистеобразных соцветий, любовно, но без особого умения сплетенный каким-то матросиком-первогодком.
Командир корабля, неизвестно-когда возникший за спиной адмирала Брайан Макнилли, наклонившись мимо ног адмирала, поднял пару рухнувших с неба цветков: белую гвоздику и еще какой-то, - изящный, тонко вырезанный, темно-синий с траурным седым мазком, похожий на экзотического мотылька, печальный и до невыносимости изысканный. Задумчиво рассмотрев дар небес, Макнилли протянул цветы начальству, как-то по-особому почтительным тоном осведомившись:
- Арлингтон, сэр?
К счастью, помимо людей с их неизбывным субъективизмом, за происходившим в этот прекрасный день наблюдала бесстрастная техника. Более того, помимо обычных автоматических камер, происшедшее зафиксировал представитель киностудии министерства Обороны, некто Колонетти.
- Адмирал Ллойд считает, что цветочки адресованы не только ему и даже в первую очередь - не ему. - Рид говорил тихо, монотонно, с полузакрытыми, как будто в предельном утомлении глазами. - Он имеет смелость утверждать, что, будь у неизвестного летуна что-нибудь посущественнее цветов и дурные намерения, мы в два счета имели бы, вместо цветов на могилу, могилу просто - одну на всех, находившихся в тот момент на флагманском авианосце. Специалисты, смотревшие ту же ленту, которую вы видели только что, утверждают, что у нас нет ничего, даже отдаленно сравнимого с новой многофункциональной машиной, и даже поверхностный анализ говорит, что конструкция содержит как минимум четыре принципиальных новшества. А это значит, что и новые технологии. Со всеми вытекающими. А что это значит еще, Майк?
- Сэр! Машина буквально ничем не напоминает каракатицу, которую вы показывали мне тогда, и…
- Это значит, - прежним тихим голосом, только что приподняв глаза, проговорил Рид, - что вы тупая задница, Майк. И не стоите даже того кофе, который вылакали у нас за все эти годы. Недостаток всех гениев состоит в том, что их ошибки, в отличие от ошибок простых смертных, оказываются слишком дорогостоящими. Катастрофическими. Ваша концепция была слишком хорошей, и оттого мы слишком долго находились в ее плену, не желая видеть противоречащих ей фактов.
XXII
Сухенький старичок, и на людях-то показывался исключительно в черном костюме консервативного покроя, обыкновенно вообще не смотрел телевизор, поскольку в принципе не одобрял нынешних порядков. Но что-то, какое-то особое чутье у него, без сомненья, было, - иначе, начав с самого низа, просто не станешь к пятидесяти годам одним из богатейших людей мира, - так что он тоже видел сенсационное выступления Генерального Секретаря. Неотрывно, чтобы не упустить ни единой мелочи, глядя в экран, позвонил в колокольчик.
- Рашид, - сказал он слуге-пакистанцу, - пусть достанут запись. Пусть выяснят, он ли это на самом деле, или же какой-то клоун. Точно выяснят. Ты понял меня? Пусть сделают без огласки, а с докладом - прямо ко мне.
Нельзя сказать, чтобы сам он особенно сомневался в подлинности докладчика, - хотя бы потому, что был знаком с ним лично, но дело выходило таково, что ошибки должны быть исключены. Совершенно. Не должно быть - ошибок, потому что, если человек на экране действительно он, то, значит, Генеральный Секретарь получил-таки то, что, по общему мнению, не купишь ни за какие деньги. Существование вещей, которые нельзя купить, - раздражало, поскольку мешало приобрести законченный вид его собственной картине мира, той, которую он выстрадал всем опытом своей долгой жизни. Но факт - налицо, и значит - прав именно он, а общее мнение все-таки ошибается, поскольку, если товар существует вообще, то и купить его можно, и вопрос только в цене. Как бы она ни была велика, дело в принципе: того, чего нельзя купить, все-таки не существует, и его глубочайшее убеждение в том, что продаваться должно все, наконец, нашло окончательное подтверждение. Картина мира приобрела законченный вид, который и не снился былым философам, кем бы они ни были. Куда им.
- Дмитрий Геннадьевич, - в голосе Гельветова слышалось этакое ленивое любопытство, - так и не расскажете, что затеваете?
- Зачем, - чуть протяжно ответил Горяев, глядя, этак, чуть в сторону, - сами все увидите. Иначе неинтересно будет.
- А так, значит, - интересно?
- С этим как раз все в порядке. Мно-ого интересного увидите…
Безусловно, что умение скрывать свои чувства есть профессиональное качество для всякого разведчика, и нельзя сказать, чтобы Гаряев был недостаточно профессионален. Но все-таки, при любом даже профессионализме, натуру не спрячешь, а генерал-лейтенант, безусловно, был страстной натурой. Кроме того, - Гельветов за все эти годы мно-ого почерпнул по части практического человековедения, - это помимо врожденных способностей и того обстоятельства, что знал он Гаряева вот уже… Гос-споди боже, - столько не живут. Короче, - он видел, что "безопасник" не то, что обеспокоен, а прямо-таки пребывает в состоянии тихой паники. Самое паршивое, между прочим, состояние, - самое подходящее для того, чтобы наделать каких-нибудь глупостей. Как правило - совсем уж из ряду вон… "Вот и умный же мужик, - размышлял Гельветов, искоса глядя на озабоченного Гаряева, - вообще классные мозги, с ходу суть любого дела секут, а вот характер, как видно, - того… Слабоват для такого рода деятельности. Нынешняя фарамакология слишком нервное дело для таких вот тонких натур. Если бы еще он был убежден в святости дела, которому он служит… которому все они служат… Но он не убежден". Вслух же осведомился:
