К концу ноября зима обычно вступала в свои права, стискивая долину в железных объятиях. Первые морозы раздевали догола деревья, в канавах лежал первый снег. Но в тот год природа будто сошла с ума. Ноябрь выдался солнечным и спокойным, и после задержки, вызванной октябрьскими дождями, селяне все равно успели собрать урожай. Овес и ячмень, лен и рожь — с их сбором управились за неделю, а так как снегов не было, скот согнали во дворы и сараи, а овец в легкие кошары на ближних полях лишь к середине декабря. Округа представляла собой странное для этого времени зрелище. Вереск никак не хотел отцветать, тополя и лещины еще долго после Дня всех святых шумели листвой. Когда леса наконец обнажились, так и не подморозило, посему палые листья не пожухли, а лежали большими кучами в чаще и на обочинах, и дети, играя, ныряли и копошились в них. В ноябре в гнездах под соломенными крышами по-прежнему обитали ласточки, а когда Амос Ритчи пошел в болота поохотится на летящих косяками диких гусей, он с удивлением обнаружил, что бекасы и ржанки не отправились к морскому побережью, а в голубых небесах нет ни одной стаи перелетных птиц. Утро за утром вставало солнце, яркое, будто в июне; ночи были теплые и звездные; травы, вместо того чтобы пожелтеть и увянуть, пышно зеленели; ежи и барсуки забыли о зимней спячке, и лишь короткие дни служили напоминанием, что январь близко. Риверсло, мало чтивший обычаи предков, держал овец в холмах на по-летнему богатых пастбищах.
Умудренные опытом старики хмурились и качали головами. Один говорил о семьдесят первом годе, когда, по рассказам его прадеда, зима не начиналась до февраля, зато потом не уходила до июня. Другой вспоминал тысяча шестьсот пятнадцатый, «худой год, когда морозов не было и земля кишела червями, гусеницами и иными мохнатыми тварями». Все женщины в приходе охали, глядя на оставшуюся до Рождества сочную траву и ягоды шиповника и боярышника, висящие на ветках, и, причитая, приговаривали, что «зеленый Ноль к знатной жатве на погосте».
Тот, кто много раздумывал, видел во всем дурные предзнаменования, но тот, кто наслаждался жизнью, замечал лишь редкую красоту природы. Прихожане не болели и пока не голодали, и повседневные заботы не тяготили Дэвида. Большую часть времени он проводил на воздухе, ноги все чаще уносили его от Оленьего холма к северной оконечности Рудских скал, откуда он попадал через лощину к возвышенностям между Калидоном и Аллером, где мог встречаться с Катрин, не опасаясь любопытных глаз прихожан. Николаса видели за границей, и солдаты больше не поджидали его в Калидонском замке. Настроение госпожи Сэйнтсёрф улучшилось, однако Дэвид не спешил в гости. Пока синий небесный полог был хрустально чист, а закаты над Хёрстейнским утесом лучились золотом и багрянцем, влюбленные стремились в холмы, забывая обо всем на свете, кроме друг друга.
Но священника в конце концов измотали муки совести, и в утро Нового года он стоял у дверей Калидона. Они заранее условились с Катрин, что она не покажется до поры; ее тетушка встретила Дэвида бурными изъявлениями радости, кои по обычаю подобали празднику.
— Присаживайтесь, сэр, отведайте-ка пирожка да медка. Случилось вам первому переступить наш порог в новом году, и как славно и ладно вышло, что вы священник. Наш-то мистер Джеймс сызнова слег: не любят его косточки таковское вёдро. Да они много чего не любят — совсем худое у горемыки здоровьице… Давненько вы к нам не захаживали, мистер Дэвид, а времечко выдалось окаянное, что для вас, что для меня.
И она пустилась рассказывать о несчастьях, выпавших на ее долю этой осенью, и как ей все же удалось спасти Калидон от конфискации:
— Питер Добби, что у нас в поверенных, отправился к Уорристону, может, ведаете, и преподобный мистер Ринтул из Западной кирки замолвил за нас словечко… — Потом Дэвид узнал о сложностях передачи денег Николасу Хокшоу в Утрехт[125] и о квартировавших в Калидоне солдатах: — Уж сколько нашего эля они попили, но нам шибко не досаждали: Катрин их тут же на место поставила. — Однако госпожа Сэйнтсёрф ничего не сказала о Марке, хотя со временем и была посвящена в эту тайну, впрочем, она также не обмолвилась о происшествии в Будили, о котором только и говорили по всей округе. За многословием хозяйки скрывалось некоторое смущение, что совсем не облегчало задачу Дэвида.
Наконец он собрался с духом.
— Нынче утром я пришел сюда с определенными намерениями, — проговорил он и, запинаясь и краснея, признался во всем. Старуха попыталась сделать вид, что удивлена, но у нее ничего не вышло: Дэвид понял, что она подозревала нечто подобное.
Но заговорила она так, словно была выбита из колеи.
— Нет, ну вы такое слыхивали? — воскликнула она. — Парень, да ведомо тебе, о ком ты слово молвишь? Катрин из благородного семейства — знатнее нашего рода в этих краях нету; с чего тебе, внучку рудфутского мельника, взбрело в голову жениться на ней? Ясно дело, мир нынче на ушах стоит, но не настолько же. Господи, ты ж не межеумок какой.
Дэвид молчал, не зная, что ответить. Он был готов сквозь землю провалиться от собственного нахальства.
— Ты сам-то разумеешь, как девчушка станет жить в домишке при кирке? — распалялась старуха. — Воспитана она папистами да прелатами, и хычь понахваталась кой-чего из Писания от славного мистера Джеймса, здравости в ней чуть, аки в дитятке. К тому ж эта барышня глупоумная никак пастырю в помогу не годна. Ужто ты мнишь, что королевский двор, песни-пляски да скачки на лошадках славно подготовили ее к жизни в приболотном пасторате да в малой халупе? Думаешь, она опосля бархата да жемчугов дерюжку примерит?
— Это решать самой Катрин, — кротко сказал Дэвид. — Недаром говорится, что с милым рай и в шалаше.
— Святые небеса! — вскричала собеседница. — Меру-то ведать надобно, нельзя чистопородную кобылку с сивкой малорослым скрестить. Брак, сдается мне, это не вирши-поцелуйчики, а разумный договор, и ежели кто пожелает зажить одним домом, то деется это не токмо по единому велению сердца. Всяко в нашем бренном миру случается, и надобно, чтоб что пожевать да где ночевать завсегда имелось, вот тогда оба и заживут припеваючи. Что на это ответишь? Пасторская женка! Батюшка ты Боже мой, да Приходской совет сочтет ее дерзостницею, как узрит, что она над их постным благочестием посмеивается; твои ж собратья-пастыри, кои сами по большей части батрачьи сынки, от нее, дворянки, шарахаться станут, а простой люд побежит прочь, как чорт от ладана… Вы ж толковый человек, мистер Дэвид. Сами ведаете, что не по уму это дело.
— Ох, госпожа Сэйнтсёрф, — вздохнул несчастный священник. — В ваших словах много правды, нельзя того отрицать. Но я уверен, что любящие души преодолеют любые преграды, а мы с Катрин привязаны друг к другу, как подсолнух к солнцу. Вы сами были молоды, вы помните, что когда человек влюблен, правил не существует.
