— Вы хотите, чтобы я молча сидел и спокойно смотрел на творящееся в Вудили нечестие?
— Нет же, нет. Я хочу, чтоб ты, аки птаха из горящего овина, выпорхнул из проклятого пастората. Мы с мистером Джеймсом сошлись на том — да и ты сам это подтвердил, — что не создан ты для пасторского служения. Твой отказ станет делом простым: Пресвитерий и слова супротив не скажет, приход твой под властью Калидона, я же переговорю с мистером Ринтулом. Ты сбережешь доброе имя, будешь в мире с Богом и людьми, а Шотландия — страна большая, место в ней завсегда найдется… Сказывал мне Питер Добби, что батюшка твой нажил много добра и оно все к тебе перешло. Вот и поезжайте вниз по реке, в старые владения Нестеров, прикупите там землицы, пущай Катрин поживет на родине пращуров. Вы юны, крепки телом, а работенка для того, кто живет в страхе Божьем, завсегда отыщется, будь то помещик ал и пастор.
Дэвид повернулся к Катрин, но ее лицо ничего не выражало. От нее он подсказки не получил. Как и тетя, она ожидала его ответа.
На какое-то мгновение Дэвид засомневался. С одной стороны, его манила мирная и уютная жизнь с любимой в новом месте, возможность отринуть все путы, связывающие его с ранних лет; с другой — ему предстояла неблагодарная борьба, и исход ее станет, скорее всего, печальным, это мрачное сражение затмит для них обоих свет солнца, лишит всяких радостей. Дэвид опустил голову на грудь, нерешительность разрывала его душу. Когда наконец заговорил, посмотрел на Катрин:
— Я не могу. Иначе отрекусь от принятых обетов… предам веру… стану трусом… заключу сделку с Дьяволом.
— Слава Богу! — сказала девушка и обняла его.
Старуха пристально посмотрела на Дэвида, сухо покашляла и с достоинством уселась в большое кресло, где обычно сиживал Николас Хокшоу. Молодые люди стояли перед ней, как узники, ожидающие решения судьи.
— Так ты возьмешь бедняжку и выставишь ее супротив Церкви и всего края… Пущай в нее швыряют грязью и марают ее доброе имя… Приговоришь к тяжкому борению, исход коего предрешен: мало кто станет тебе помогою, много кто будет тебе супостатом. Мужчина может в одиночку стойко сражаться за свою правду, но жена ему в этом не опора.
— Дайте мне сказать, — вскричала Катрин. — Я из Нестеров. А каков их герб, тетя Гризельда?
— Лазурное стропило с тремя снопами и восстающий лев, а девиз — «Смирись с враждой».
— Мой девиз станет моим ответом. Неужто ты хочешь, чтоб я предала свой род и сбежала, когда вызов брошен?
— Что за вызов, деточка? Ты ж станешь не Черной Агнессой из Данбара[127], а пасторской женой, отбивающейся от врак, поклепов, дурных языков да невежества — да от суровых законов государственных и еще более суровых законов церковных. Станешь терпеть да смиряться, в отместку-то не ударишь; придется улыбаться да главу не опускать, а у самой будет обливаться сердце кровью. А то и склонишься пред теми, кого презираешь, на коленях поползешь к тем, кого твой батюшка на конюшню не пущал, станешь прислуживать любому межеумку, что имя Господа при тебе помянет. К такому, голубушка, ты готова? Ни один Йестер или Хокшоу вражды не страшился, но вытерпишь ли ты жуткий полон, когда ежедень придется гнуть спину в крохотном домишке в глухом пасторате, где и живут-то одни батраки с овчарами?
Девушка посмотрела на Дэвида, и при ее взгляде сердце его зашлось от радости и смирения, захотелось одновременно петь и рыдать. Катрин подошла к Библии, лежащей на длинном столе, пробежала пальцами по страницам и прочла то, что сказала Руфь Ноемини: «Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду; пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобою»[128].
— Ладно, пущай так, — сказала госпожа Сэйнтсёрф. — Я свое слово молвила. А вы парочка глупцов, однако ж есть в очах Господних грехи и похуже дурости… Дэйви, мальчик, опустись на колени, и я благословлю вас: будет то благословение от суетной старухи, всем сердцем желающей вам счастья… Уж не ведаю, откель в тебе это, дружок, но в жилах твоих благородная кровь. Кто попроще — соломки бы под себя подстелил.
Глава 18. ЧУМА
В первую неделю после Нового года совсем распогодилось. Солнце от рассвета до заката ласково светило с чистого неба; ночи были немногим холоднее, чем в мае, и даже старики отбрасывали одеяла подальше и приоткрывали дверцы спальных шкафов; запасы торфа, как и поленницы, стояли едва тронутые, а огонь разжигался лишь для приготовления пищи; реки уменьшились до летних размеров, и нерестящаяся рыба не могла преодолеть отмели Руда. Но теперь селяне с тоской взирали на буйство природы. Больше никто не нахваливал ясную, бесснежную зиму, ибо такая погода казалась вызовом самой природе; люди читали в ней недобрые предзнаменования и пали духом. Солнце никого не грело, безоблачные небеса не радовали, по хорошим дорогам не хотелось отправляться в путь. Вудили погрузился в странное уныние.
Впрочем, складывалось впечатление, что и природа чувствовала то же самое. Скотина, несмотря на богатые выпасы, худела быстрее, чем в разгар зимних холодов. Пони бродячих торговцев воротили нос от пышных трав на обочине. Прохладный воздух должен был бодрить, однако животные и люди обливались потом при малейшем движении. Дэвид, бродя по пустошам на холмах, заметил, что пятимильная прогулка дается ему тяжелее, чем двадцать миль в летнюю жару. Олени, вопреки привычному, боялись выходить из Меланудригилла, да и все дикое зверье стало гораздо пугливее, чем когда-либо на памяти стариков. Всех вокруг охватило чуткое беспокойство; хотя червей в торфе развелось необычайно много, перелетные птицы, обычно залетавшие подкрепиться в закрытую от ветров лощину, сейчас и не присаживались здесь по пути на юг. Дэвид, распахивая по утрам окно, частенько видел их стаи высоко в небесах. Амос Ритчи, ставящий птичьи ловушки в Майрхоупских угодьях, возвращался домой с пустыми руками… Давящее уныние повисло в воздухе, заставляя умолкнуть даже самых брехливых дворняг. Мало кто теперь сиживал за кружкой пива в «Счастливой запруде», хотя денечки стояли жаркие: люди будто боялись найти подтверждение своим страхам в глазах соседа.
Питер Пеннекук, усевшись на камень у ворот кузни и вытирая мокрый лоб, наблюдал, как Амос Ритчи вернулся после работы в Риверсло и тяжело сбросил инструменты на пол.
— Как тебе погодка? — спросил он.
