Я переписал на открытку записку, которую набросал в Ируайне: «Вирхиния, пишу тебе теплой ночью 27 августа, возможно, несколько злоупотребляя нашей старой дружбой. И лишь затем, чтобы задать тебе один вопрос: не хочешь ли ты встречаться со мной? С нетерпением буду ждать твоего ответа». Назавтра, пока она будет в кафе, положу эту открытку под дверь ее дома.
Когда я уже засыпал, меня посетило сомнение. Может быть, неучтиво будет посылать ей открытку с голыми женщинами. Слишком смелый шаг. Ведь в действительности в последние годы мы почти не общались. Я порвал открытку и переписал текст записки на другую, на которой была изображена роза.
X
В окнах дома Вирхинии цвела красная герань, и я подумал, что цветы, должно быть, служили помехой для Панчо, когда тот пытался навести на ее «белые круглые груди» бинокль, который одолжил ему Мартин.
Я шел по мосту, когда из-под кустов выскочила собачонка и с лаем принялась бегать вокруг меня, не осмеливаясь приблизиться. Она была старой и хромой. «Уйди отсюда, дай мне пройти!» – приказал я ей. Едва заслышав мой голос, она подбежала к моим ногам, виляя хвостом.
Я тоже узнал ее: это была собачка Вирхинии. «Ты совсем состарилась, Оки!» – воскликнул я. Я смотрел на горы, и казалось, время стоит на месте; смотрел на свою мать или на свое отражение в зеркале, и мне казалось, что оно течет очень медленно; но послание, заключенное в этой собачонке, не оставляло места иллюзиям. Время разрушало жизнь. Оки скоро умрет. И в отличие от цветов, от герани на окнах или от розы на открытке она никогда не воскреснет такой, какой была. Как и прежде, будет много собак, но ни одна из них не будет Оки.
Я погладил ее по голове. «Как поживаешь?» У нее была катаракта. Наверняка она почти ничего не видела «В следующий раз я непременно принесу тебе сахарку. А сейчас я спешу», – сказал я ей. Я не хотел задерживаться. Подсунул открытку под дверь и направился к Урце вдоль берега реки.
Река. Если слушать ее вблизи, ее шепоток напоминал, как того и хотелось моей матери, шорох ветра, пробегающего в листве деревьев; но в ее течении в сторону Урцы встречались и заводи, где она замирала в полной тиши, так что были слышны только крики и плеск купающихся.
Из-за солнечного света мне приходилось прищуривать глаза. Внезапно до меня донесся голос Убанбе: «Хватай ee!» Затем последовало крепкое словцо и исполненное нетерпения восклицание: «Опять она у тебя улизнула!» – «Спокойно, Панчо, она уже твоя!» – воскликнул второй голос. Он принадлежал Себастьяну.
Форель стремительно скользила от камня к камню, но ее путь с каждым разом становился все короче. Панчо поднял глаза на Убанбе и сказал: «Она уже устала. Скоро она попадет мне прямо в руки». Он стоял в воде с засученными выше колен штанами, похаживая из стороны в сторону и спугивая форель. Делал он это лениво, не поднимая взгляда, будто заторможенный. «А ты что здесь делаешь? – сказал мне Убанбе, заметив, что я наблюдаю за ними. – За бабочками охотишься?»
Бабочки. Он произнес это слово с насмешливой интонацией, стараясь подражать манере Хагобы. Себастьян засмеялся: «Ну и сачочки же у твоих друзей, Давид! Как у дамочек». Убанбе снова закричал: «Панчо! В конце концов ты упустишь форель! Я думал, ты половчее будешь». Он подмигнул мне. Он сидел на камне, нависавшем над речкой, одетый в белую рубашку и черные лакированные ботинки. Себастьян сидел на корточках у его ног, словно паж. У него были очень длинные вьющиеся волосы, кудри свисали ему на лоб.
«Как ты элегантно одет, Убанбе. Ты что, не работал сегодня?» – сказал я ему. Обычно он одевался в грубые синие штаны и такого же цвета рубашку, как и большинство работников лесопильни. «А ты? Где твой аккордеон? Ты его не принес?» – ответил он тем же тоном, каким говорил с Панчо. Мне показалось, что он слегка навеселе. «Ты знаешь, Давид, – сказал Себастьян, – наш друг Убанбе сегодня был в клинике в Сан-Себастьяне, где ему делали анализы на предмет того, может ли он быть боксером. И ему сказали, что может, так что он заработает кучу денет, когда станет чемпионом Европы. Гораздо больше, чем размахивая топором в лесу». Значит, то, что рассказывала мне мама на террасе нашего дома, было правдой.
Убанбе смотрел на реку, будто слова юноши упали в нее и он мог разглядеть их среди прутиков и листочков, что несло течение. «Мартин со своими друзьями пообещали мне миллион. Миллион в год. В десять раз больше того, что я зарабатываю в лесу», – сказал он. «Так в чем же проблема?» – спросил я его. Он был очень серьезен, что-то его беспокоило. «Нос, Давид, – проинформировал меня Себастьян. – Если он хочет быть боксером, ему придется прооперировать нос. А он боится, что станет некрасивым и девушки отвернутся от него». – «Да помолчи ты, если ничего не знаешь», – резко сказал Убанбе, слегка шлепнув его по голове. «С такими педерастическими шлепками ты далеко не пойдешь», – рассмеялся Себастьян. «А что ты хочешь? Чтобы я тебе одним ударом голову размозжил?» Себастьян предусмотрительно отошел от Убанбе, продолжая свои шуточки: «Я-то думал, ты у нас тяжеловес, но теперь, после удара, который ты мне нанес, у меня большие сомнения. Я его даже не почувствовал».
«Да замолчите вы! Вы что, не видите, что форель распугали?» – крикнул Панчо, протягивая к нам руки. «Ну и неумеха же ты, Панчо! Вижу, придется мне ее ловить», – сказал Убанбе, вставая на ноги. «Пойду искупаюсь», – сказал я им. «Ладно. Но потом возвращайся к нам», – сказал Себастьян. «Ты слышал? – настаивал Убанбе. – Обязательно приходи. Пойдем вместе ловить бабочек». Все рассмеялись, Себастьян громче всех.
Немного поплавав в заводи, я решил вернуться домой кружным путем, минуя дом Вирхинии по новому району, и пошел, не особенно придерживаясь дороги, то заходя, то выходя из каштановой рощи. Листва деревьев была очень зеленой и давала хорошую тень.
«Куда ты идешь, Давид? Присоединяйся к нам!» – услышал я вдруг. Это был Убанбе, сидевший под деревом. Они с Себастьяном курили, а немного дальше, под другим деревом, похоже, спал Панчо. «Ему в конце концов удалось поймать форель. И мы ее съели», – сообщил мне Убанбе. «Вы выбрали неплохое местечко для банкета», – сказал я ему. Они расположились шагах в пятистах от того места, где я их видел раньше. «Не будь дураком, Давид. Ты что, и вправду думаешь, что мы пришли сюда, чтобы съесть эту дрянную форель? Мы здесь потому, что хотим поохотиться за бабочками». – «И еще потому, что мы присели выкурить сигаретку», – поддержал его Себастьян. Убанбе потушил сигарету о землю. «Который час? Пять уже есть? У меня часы остановились». Себастьян подмигнул мне: «Он не вытерпел и полез за форелью, не сняв часы. Ему придется пошевеливаться, если он хочет стать чемпионом Европы». – «Сейчас двадцать минут шестого», – сказал я Убанбе, вынимая часы из кармашка купальных трусов. «Погляди, Убанбе. Погляди, какие у Давида шикарные штанишки, – продолжал Себастьян. – Будто из шкуры пантеры сделаны. Тебе придется купить такие, когда начнешь боксировать. Девушки голову потеряют». На моих плавках были черные пятна на желтом фоне. Убанбе поднес ладони к ушам: «Он не может молчать, Давид. Когда он немного выпьет, то становится просто невыносимым».
Панчо внезапно поднялся. «Мы идем или нет?» – воскликнул он. У него на шее висел бинокль. «Да, дошли. Наша бабочка уже, должно быть, вылетела», Убанбе побежал вверх по лесу, за ним последовали Панчо и Себастьян. «Пошли с нами!» – крикнули они мне. По инерции, а возможно, из любопытства, я отправился за ними.
Вскоре мы оказались в горах, и лес – теперь из длинноствольных буков – постепенно становился мрачным. Ветви деревьев сплетались и образовывали – листок к листку – свод, который наполовину убавлял дневной свет. Кроме того, земля была влажной, и создавалось впечатление, что своей мягкостью – нога, ступая по траве или мху, легко погружалась в нее – она обязана не дождю или недостатку солнца, а своим собственным выделениям. На некоторых участках мягкость была еще больше: казалось, эти горы сделаны из того же, что и улитки, которых мы встречали на каждом шагу.
Впереди меня бежали Панчо и Себастьян, не проявляя никаких признаков усталости, толкая друг друга, падая, крича, радуясь в предвкушении праздника; их тела были перепачканы грязью, той самой мягкой субстанцией. В сотне метров от нас Убанбе прокладывал себе путь в зарослях папоротника. Торс у него был обнажен, и время от времени он размахивал своей белой рубахой и что-то кричал нам. Но лишь для того, чтобы продемонстрировать свою силу, вовсе не затем, чтобы нам что-то сказать.
Склон стал более пологим, словно мы уже достигли вершины, но лес теперь был гораздо более густым. Мы продолжили путь и вскоре натолкнулись на некое подобие частокола: деревья в этом месте росли так близко друг к другу, что это походило на заросли тростника. Себастьян свистнул Убанбе, чтобы тот подошел к нам, и через некоторое время мы вчетвером последовали за Панчо по узкому проходу – незаметный на первый взгляд, он открывался в зарослях; мы шли молча, осторожно. Внимательны и осторожны были Себастьян с Панчо, словно утратившие всякое желание играть; внимателен Убанбе, проявлявший полное безразличие к колючкам кустов ежевики; внимателен и я, не желавший отстать от них в этом узком проходе. Еще сорок шагов, и мы начали спускаться по тропинке, ребристой от корней деревьев.
