За ужином Том почти убедился, что так оно и есть: улыбки, которые она дарила Фрэнку, Дайане и детям, были совсем другие. И еще ему казалось: все, что она говорила, каким-то образом имело отношение к нему. Раньше Том никогда не видел Энни с подведенными глазами – они были сегодня такими зелеными, а когда она смеялась, в зрачках ее плясали отблески пламени.
Когда разразился скандал и Грейс ушла, только присутствие Дайаны удержало Тома; он уже готов был заключить Энни в объятья и дать ей возможность выплакаться на его груди, – он видел, что она тоже хочет этого. Он, конечно, понимал, что им движет не только желание утешить – ему хотелось ощутить тепло и запах этой женщины.
Том не видел в своих чувствах ничего постыдного, хотя допускал, кто-то подумал бы иначе. Страдания этой женщины, ее ребенок, страдания ребенка – все это часть ее, разве нет? И кто осмелится выделить одно и отбросить другое?
Все было одним целым, и самое лучшее, что мог сделать мужчина, это не прятать свое чувство, подчиниться велениям своего сердца…
…Энни выключила внизу свет и, поднявшись наверх, увидела, что дверь в комнату Грейс закрыта и, судя по тому, что свет изнутри не пробивается, – там темно. Энни пошла в свою комнату и зажгла свет, продолжая стоять на пороге, – ведь переступить его означало принять решение. Может ли она вот так спокойно уйти? Тогда еще один пласт непонимания разделит ее и дочь – а их накопилось уже много, словно действовали законы некоей непостижимой психологической геологии. Нет, этого допустить нельзя.
Скрипнув дверью, Энни вошла в комнату дочери, а за ней скользнул и луч света из коридора.
– Грейс?
– Что? – Дочь не двигалась.
– Может, поговорим?
– Я хочу спать.
– Я тоже, но мне кажется, нам лучше объясниться.
– Что ты имеешь в виду?
Энни подошла к постели дочери и села. Протез Грейс стоял у стены рядом со столом. Дочь, театрально вздохнув, легла на спину и уставилась в потолок. Энни глубоко вздохнула. Только не испорть все, приказала она себе. Говори спокойнее, без обиды и как можно доброжелательней.
– Значит, ты снова ездишь верхом?
– Пытаюсь.
– Ну и как?
– Нормально. – Пожав плечиками, Грейс по-прежнему смотрела в потолок, изображая на лице скуку.
– Это замечательно.
– Правда?
– А разве нет?
– Не знаю. Тебе виднее.
Энни чувствовала, как сильно бьется у нее сердце, и только повторяла: спокойнее, делай вид, что не замечаешь ехидных выпадов. Но, не удержавшись, выпалила:
– И ты мне ничего не расскажешь?
Грейс бросила на нее взгляд, исполненный такой ненависти и боли, что у Энни перехватило дыхание.
– А почему я должна тебе рассказывать?
– Грейс…
– Правда, почему? А? Тебя это разве волнует? Ты просто хочешь все контролировать, чтобы все делалось по твоей указке! Разве не так?
– О Грейс… – Внезапно Энни почувствовала, что не может больше находиться в полутьме, и потянулась к лампе на тумбочке, но Грейс опередила ее.
– Не надо!.. Я не хочу света!
Она с силой оттолкнула руку Энни, и керамическая лампа с грохотом полетела на пол – основание ее раскололось на три куска.
– Ты только притворяешься, что любишь меня, а на самом деле думаешь только о себе и о том, какое впечатление производишь на людей. Главное для тебя – твоя работа и твои знаменитые друзья.
Грейс приподнялась на локтях в постели, еле сдерживая слезы, которые могли бы сбить впечатление от ее гневных слов.
– Ты же сама говорила, что не хочешь, чтобы я когда-нибудь снова садилась на лошадь, так зачем же мне тебе рассказывать? Я что, обязана? Ненавижу тебя!
Энни пыталась успокоить дочь, но та оттолкнула ее.
– Убирайся! Оставь меня в покое! Убирайся прочь!
Энни поднялась, ее качнуло в сторону – она даже испугалась, что может упасть. Почти ничего не видя, пошла на свет к двери. Она еще не знала, что будет делать дальше, – просто повиновалась чему-то, что было сильнее ее.
И уже стоя в дверях, Энни услышала, что Грейс что-то сказала. Она обернулась: Грейс снова лежала лицом к стене, плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий.
– Что ты сказала?
Энни ждала ответа, но то ли из-за своего состояния, то ли из-за самой Грейс, она и в этот раз не разобрала слов, однако что-то в интонации насторожило ее и она вернулась к постели дочери. Энни стояла совсем рядом, она могла коснуться Грейс, но не делала этого, боясь, что ее руку отбросят.
– Грейс? Я не расслышала, что ты сказала.
– Я сказала… У меня началось.
Эти слова заглушили новые рыдания, и Энни вначале ничего не поняла.
– Что началось?
– Ну, женские дела.
– Как, сегодня?
Грейс кивнула.
– Я поняла это еще внизу, а когда поднялась наверх, посмотрела: трусики были в крови. Я постирала их в ванной, но пятна до конца не отходят.
Энни положила руку на плечико дочери, и Грейс повернулась к ней лицом. Теперь в глазах ее не было гнева – только боль и печаль, и Энни, присев на постель, обняла дочь. Грейс прижалась к ней, и Энни чувствовала, как девочку сотрясают рыдания – словно они стали одним телом.
– Кому я такая нужна?
– Что, милая?
– Кому я такая нужна? Никому.
– О Грейс, ты не права…
– Почему? Что во мне хорошего?
– То, что ты – это ты. Ты – удивительная, прекрасная и сильная. И самый храбрый человек из тех, кого я знаю.
Они плакали, обняв друг друга. А потом Грейс сказала: те ужасные вещи, которые она наговорила ей, – неправда, а Энни заверила дочь, что она это знает, но какая-то доля правды тут есть, она сама часто была не права. Они сидели, положив головы друг другу на плечи, и слова их лились из самой души – те, которые они не осмеливались говорить даже самим себе.
– Все эти годы вы с отцом мечтали завести еще одного ребенка, так ведь? И я каждую ночь молилась, чтобы он появился. Даже не ради вас и не потому, что мне хотелось младшего брата или сестру. Мне просто не хотелось, чтобы я… не знаю, как сказать.
– А ты попробуй.
– Мне не хотелось быть особенной. Ведь я единственный ребенок и знаю, что вы ждете от меня чего-то необыкновенного, чего я не могу вам дать. Ведь я – всего лишь я. А теперь я вообще все испортила.
Энни еще сильнее прижала к себе дочь и, гладя ее по голове, сказала, что это не так. И подумала, что любовь – очень опасная вещь, и далеко не каждый умеет дарить ее… и далеко не каждый получает ее сполна.
Энни не знала, сколько они просидели так, но они долго еще не разжимали объятий – после того, как слезы высохли на их щеках.
В какой-то момент дыхание дочери стало ровным и спокойным, Энни смотрела, как ветерок колышет шторы на окнах, и незаметно тоже заснула – глубоким сном без сновидений, а за окном простиралась под ночным небом безбрежная пустынная земля.
