Всхлипывая, пролежала она несколько минут на койке рядом со старухой, потом снова начала вопить. При этом бессознательно, но яростно драла ее за жидкие седые космы. Взвыла и старуха.
— Да помогите же, наконец! — возмущенно крикнула Петра и принялась барабанить ногами в окованную железом дверь. Гулко отдались в коридоре ее удары. — Не то я такой скандал устрою, что вся тюрьма подымет крик!
И дело шло к тому. Из многих камер доносились яростные голоса, требовавшие тишины. Высокий женский голос запел «Интернационал».
Дверь распахнулась; на пороге, в полной форме и при оружии, но в мягких туфлях, чтобы не мешать чуткому сну заключенных, стояли два надзирателя.
— Но к вам мы все-таки не войдем! — заявил высокий голубоглазый малый с рыжеватыми усами. — Вот что вам надо сделать: вы-то, фройляйн, видно, вполне разумная девушка… Скорее возьмите в шкафчике щепотку соли.
Петра бросилась к шкафчику, а надзиратель заявил:
— Ну-ка, ты, старое чучело, там, на матрасе, бери байковое одеяло! Поможешь ей! И ты тоже!
Обе цыганки вскочили и, осклабясь, повиновались.
— Эй ты, красотка на постельке! — крикнул надзиратель. — Вставай. Сейчас тебе будет кока!
С радостным воплем вскочила Стервятница и, спотыкаясь, побежала к надзирателю.
— Вы же не парни, а золото!
Старуха со стоном поднялась, осторожно стала ощупывать голову.
— Отойди! — крикнул рыжеусый Стервятнице. — Отойди на три шага! — И, окинув ее критическим взглядом, добавил: — Да она в самом деле не симулянтка. Кокаинистка на все сто!
Напуганная его приказом и вместе с тем ободренная обещанием, Стервятница покорно стояла перед ним, опустив руки. Собачьим молящим взглядом смотрела она на мужчин. Петра и цыганки тоже ждали. Только долговязая бледная девушка, укрывшись от мужских взглядов, лежала под одеялом, а толстуха все еще сердито бормотала:
— Ах, убирайтесь вы, с вашей трепотней! Дайте же подумать!
— Ну-ка, ложись на пол, эй, ты, — приказал рыжеусый. — Да, да. А то не будет тебе коки.
Больная постояла в нерешительности, потом с легким возгласом, в котором слышалось разочарование, покорно улеглась на полу камеры.
— Руки по швам! — скомандовал рыжеусый. — Ну, без штучек! Так! А теперь закатайте ее сначала в одеяло! Туже, туже! Как можно туже! Ах, брехня! Ничего ей не больно! Покажите ей коку, тогда утихомирится. Да соль, дуры! Только покажите, уж она поверит. Конечно, дорогуша, цыпка моя! Сейчас получишь, будь только умницей.
— Пожалуйста, прошу вас! — застонала Стервятница. — Не мучьте меня! Дайте мне коки! — молила она.
— Минуточку! А теперь еще одно одеяло — нет, завертывайте в обратную сторону. Можете спокойно ее закатать, как ковер: не бойтесь, не помрет от этого. Эй ты, толстуха, там, на скамеечке, брось в носу ковырять, подсоби им! Сними обе простыни с верхних коек. Да, да, дорогая, еще минутку и получишь. Разве ты не видишь, сколько тут коки? Сейчас тебе дадут щепотку!
По указанию надзирателя закатанную в одеяла Стервятницу обвязали простынями, точно веревками. Она покорно подчинялась и не сводила глаз с руки, державшей ее освобожденье — кокаин, попросту соль.
— Ох, дайте же мне… — бормотала она. — Какие вы жестокие! Это такое блаженство… Нет, я дольше не выдержу…
— Так, — заявил надзиратель, окинув ее критическим взглядом. — Не развернется. В сущности незачем и давать, она сразу же заметит… Нет, все-таки дай ей соль…
— Да, коки, пожалуйста, прошу вас! — умоляла скрученная по рукам и ногам Стервятница.
Нерешительно, против воли, поднесла Петра свою ладонь с высыпанной на нее солью к носу больной. И увидела, странно взволнованная, как преобразилось лицо этой мученицы.
— Поближе! — прошептала та, сердито взглянув на нее. — Поднеси к самому носу! — Она глубоко вдохнула в себя соль. — О, как хорошо!
Ее искаженное лицо с резкими чертами разгладилось, веки спокойно опустились, почти прикрыв глаза. Там, где вместо щек чернели впадины, плоть снова мягко округлилась. Глубокие морщины в углах рта исчезли, потрескавшиеся пересохшие губы порозовели, дыхание стало ровным…
— О, какое блаженство!
"Да ведь это простая соль", — подумала Петра, она была потрясена. Обыкновенная поваренная соль, но Стервятница верит, и к ней возвращается молодость! И мысли Петры внезапно перекинулись к Вольфгангу Пагелю, которого она весь вечер — зачем скрывать — ждала с минуты на минуту. Каким он представляется другим людям? "Это ведь простая соль!.."
— Ну, сейчас держитесь! — вполголоса сказал надзиратель.
Лицо Стервятницы, находившиеся в такой близости от лица Петры, которая продолжала стоять на коленях, вдруг жутко изменилось. Рот раскрылся, как черная глубокая яма, глаза выкатились из орбит, полные ярости и страха.
— Негодяи! Свиньи! — закричала она. — Это не кока! Вы обманули меня! О…о…о!
Все ее тело изогнулось, она вздернула голову. От усилий, которые она делала, чтобы освободиться, лицо побагровело, посинело.
— Пустите меня! — закричала она. — Я покажу вам!
Петра отскочила — такую ненависть, такое отчаяние увидела она в этом лице, только что совсем спокойном.
— Без паники, девушка, — сказал надзиратель, — увязана ты крепко. А ты присмотри за ней, синий халат, ты ведь тут самая разумная! Пусть спокойно лежит на полу, не развязывай ее, что бы она вам ни наворачивала. Но смотри, как бы она себе голову об каменный пол не разбила, она может… Если будет уж очень орать, — положи ей на рот мокрое полотенце, только так, чтобы не задохнулась…
— Унесите же ее отсюда! — гневно сказала Петра. — Не буду я стеречь ее. Я не тюремщица! Я не могу мучить людей!
— Не дури, девочка, — спокойно отозвался надзиратель. — Разве мы ее мучим? Порок ее мучит, кокаин мучит. Разве мы ее приучили нюхать?
— Ее в больницу надо отправить, — все еще сердито сказала Петра.
— А ты думаешь, ей там дадут кокаину? — снова спросил надзиратель. Отвыкать она должна и тут и везде. Разве она сейчас человек? Ты только погляди на нее, девочка!
Стервятница действительно мало была похожа на человека: она то дрожала и неистовствовала, причем лицо ее выражало ярость и ненависть, то начинала отчаянно рыдать, то умоляла, как молит ребенок, полный веры, что тот, к кому он обращается, всемогущ.
— Пойду в лазарет, может, раздобуду снотворное, — задумчиво проговорил рыжеусый. — Только не знаю, есть ли там у кого-нибудь ключ от аптечного шкафчика? Ну и времена, скажу я тебе… Значит, обещать не обещаю…
— Можешь несколько раз дать соли, — вмешался второй. — Она еще десять раз поверит. Уж таков человек. Ну, спокойной ночи.
Дверь захлопнулась. Громко звякнул ключ в замке. Скрипнул засов. Петра опустилась на корточки возле больной. Та вертела головою из стороны в сторону, беспрерывно, с закрытыми глазами, все быстрее, быстрее…
— Снежок… — шептала она. — Снежок, снежок! Хороший снежок!
"Она еще десять раз поверит… — уныло повторяла про себя Петра. — Уж таков человек". А потом: "Он прав: таков человек. Но я больше не хочу быть такой. Ни за что!"
Она взглянула на дверь. Глазок поблескивал, точно злой глаз.
"Вольфганг уже не придет, — решительно сказала она себе. — Он поверил тому, что они ему наплели. Но и я больше не хочу ждать его".
5. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК СОСТАВЛЯЕТ РАСЧЕТ
В Нейлоэ, в «замке» у стариков фон Тешов, ужинали ровно в семь. В половине восьмого вставали из-за стола, и служанкам оставалось только перемыть посуду и убрать кухню, что они и заканчивали самое позднее в восемь. На этом особенно настаивала старая барыня: "И прислуга должна когда-нибудь иметь отдых!"
Правда, в четверть девятого еще читалась вечерняя молитва, на которую, чисто умытые, должны были являться все обитатели замка. Конечно, включая и старого барина. Однако, к досаде его супруги, неизменно оказывалось, что именно в это время ему необходимо написать срочнейшее письмо.
— Нет, сегодня я, право же, не могу, Белинда! Я же и без того в угоду тебе выслушиваю все, чем пастор Лених еженедельно пичкает нас со своей кафедры. Звучит оно хорошо и мило, но, признаюсь, Белинда, мне лично трудно себе представить такую картину. И, по-моему, тебе тоже. Стоит мне вообразить, как мы будем когда-нибудь летать по небу в ангельском виде, ты, Белинда, и я — в белых рубашках, как на картинках в большой иллюстрированной Библии…
— Опять ты издеваешься, Хорст-Гейнц!
— Избави боже, ничуть! И как я вижу там своего старика Элиаса, и он тоже этак порхает вокруг и вечно поет, а сам шепчет мне: "Ну и повезло ж тебе, тайный советник, если бы я рассказал господу богу про все твои пакости и про то, какие ты иногда ведешь греховные речи…"
— Верно, Хорст-Гейнц, совершенно верно!
— И все это — как равный с равным, прямо на «ты»… и все мы в таких ночных сорочках, и летим сонмами, вроде гусиных стай… Да, прости меня, Белинда, но это именно гусиные стаи. Должны-то быть — лебединые, но лебедь и гусь — примерно одно и то же.
