В общем, все было ясно.
На всякий случай Конкин проверил еще раз – сделав вид, что собирается идти по проспекту, а на самом деле свернув и двинувшись в другом направлении. При этом он выявил еще одного наблюдателя, который до сих пор держался несколько в стороне, а теперь был вынужден развернуться и следовать точно за Конкиным.
Значит, на нем висели по крайней мере трое.
Это было плохо. Это означало, что его линия все же прослушивается. Неделя прошла спокойно, Конкина никто не тревожил, лишь однажды в середине ночи вдруг зазвонил телефон и панический незнакомый голос проинформировал, что вот только что провалился Затейник. Абсолютно надежно, сведения из первых рук. И Смотритель поэтому распорядился, чтобы все, кто на Затейника выходил, сменили координаты. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. А дальнейшую связь будет осуществлять Воки-Токи. Следовало также уничтожить все документы, находящиеся на руках, и в ближайшее время не проявлять никакой активности. В случае опасности вообще уходить из города.
Голос сообщил эти сведения залпом – в суматохе, в кипении слов, наталкивающихся друг на друга. А затем звонивший повесил трубку, вероятно не желая отвечать ни на какие вопросы.
Впрочем, вопросов у Конкина не было. Собственно, какие у него могли быть вопросы? Мир открылся внезапной дикой реальностью и как спрут затаскивал Конкина в черную глубину. Конкин уже захлебывался в жутковатой пучине. Судя по всему, у «гуманистов» был полный обвал. Фонарщик, Аптекарь, Затейник. И другие, неведомые ему фигуры. Конкин не знал их и знать не хотел. Потому что чем меньше знаешь, тем как-то спокойнее. В эти дни он три раза звонил Леону из автоматов, и, конечно, телефон Леона не отвечал. Вероятно, вся школа была расформирована. Вот и воспитали новое поколение учеников. Тех, кто будет видеть мир таким, как он есть. Глупое, заранее обреченное предприятие. А ведь в школе был сконцентрирован их лучший состав. Видимо, теперь никого из педагогов уже не осталось. А случайно уцелевшие – мечутся, не зная, куда податься. Хаос, паника, суета. Конкин надеялся, что в этой суете о нем действительно позабудут. И тем более что Леон, скорее всего, погиб. Если Леон погиб, значит забрезжило освобождение. Правда, это только в том случае, если Леон погиб.
Но Леон, оказывается, не погиб. Сегодня утром он позвонил и назначил встречу. «Явка номер четыре». Напротив гостиницы. Вот откуда у него появились хвосты. Телефон в его квартире прослушивается.
Конкин не представлял, как выбраться из такой ситуации. Мне нельзя играть против профессионалов, подумал он. Против профессионалов я, конечно же, проиграю. У него накапливалось гнетущее чувство тоски. Разумеется, можно было нырнуть в ближайшую подворотню, добежать до последнего, крайнего в данной застройке, двора и, пробив непрочный картон, лишь расцветкой своей имитирующий несокрушимый камень, оказаться на пустыре, разъедающем изнутри городские кварталы. А затем, пересекши его, выйти за несколько улиц отсюда. На пустырь они последовать не рискнут. Цветик не любит «люмпенов». Он их убивает, а потом закапывает на Могильном холме. Так что в смысле безопасности здесь можно не волноваться. Но Конкин знал, что не сделает этого. И не только потому что там Цветик, который ревниво охраняет свою территорию ото всех, – Цветик помнит его и, быть может, отнесется, нормально, – но помимо Цветика там есть еще и какой-то Жиган, и Хвороба, и Мымрик, и некая Недотыкомка. Целая компания опасных тихих уродов. Он не знает, как разговаривать с ними и чего ожидать. Леон намекал, что «пустырники» – это вообще не люди. И к тому же, чтобы попасть на пустырь, надо обязательно находиться в реальности. А реальности он больше не хочет, он боится ее – груз реальности для него уже неподъемен.
Кстати, насчет реальности.
Конкин достал из кармана узенькую согревшуюся бутылочку из-под уксуса и, привычным движением сняв автоматический колпачок, прямо на ходу сделал два обжигающих мелких глотка. Он уже привыкал. Водка не казалась такой противной, как раньше. Быстрой тяжестью скатилась она в желудок, и почти сразу же отозвался по всему телу стремительный легкий жар. Сознание прояснилось. Молодец Аптекарь, подумал он. Молодец, молодец. Действительно – как лекарство.
Тем не менее пустырь отпадал. К сожалению, ничего иного Конкин придумать не мог и поэтому поступил, как обычно поступали герои виденных им детективных фильмов. То есть он подождал на ближайшей остановке автобус и сначала изобразил, что не собирается будто бы садиться в него: он скучающе отвернулся, присматривая краем глаза за пассажирами, и только в самый последний момент, когда двери гармошкой уже закрывались, неожиданно втиснулся внутрь – проехал в давке и в духоте несколько извилистых остановок, так же неожиданно выскочил и пересел на трамвай, а затем очень быстро нырнул в метро и проделал этот же самый трюк с электричками – непрерывно меняя их, переходя с одной линии на другую. Операция заняла около получаса. Конкина толкали, ругали за неуклюжесть, дважды его довольно чувствительно прищемило в дверях, а один раз он сам, промахнувшись, ударился костяшками пальцев о поручень. К исходу этого получаса он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку – ныл придавленный локоть, гудели ноги, – но зато когда он, наконец, выбрался из метро и, опять же меняя транспорт, проехал для страховки несколько разнонаправленных остановок, то, сойдя на просторном безлюдном проспекте, тянувшемся к месту назначения от реки, он с удовлетворением констатировал, что замеченные им прежде мужчины, по-видимому, отстали. И даже не по-видимому, а – совершенно точно. Во всяком случае, поблизости их не наблюдалось.
Вот тебе и профессионалы, подумал Конкин. Значит, я все-таки могу играть против профессионалов.
Эта мысль почему-то его не обрадовала. Потому, вероятно, что он чувствовал мизерность данной победы. Что она значила по сравнению с безумием мира – по сравнению с тошной и грубой реальностью, которая его обволакивала. Он пугался этой реальности, и вместе с тем было в ней нечто притягательное. Некая жестокая правда. Некое истинное существование. И если отказаться от правды, если опрометью захлопнуть двери, чуть-чуть пока приоткрывшиеся перед ним, то тогда и реальность мира ускользнет навсегда и останется только нирвана – муторная, привычная, успокаивающая, безнадежная глухая нирвана – нирвана во веки веков. И еще останется сожаление о другой, настоящей жизни – то мучительное сожаление, которое порождает тоску и болезненное ощущение собственного ничтожества. Что вот, мог бы когда-то все изменить – не осмелился. Не осмелился, а теперь уже слишком поздно. Момент упущен, никакой другой жизни не будет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
