Тебя ведь уже не было. В понедельник ее положили в больницу. Бедняжке действительно очень плохо. Между нами, я не думаю, что она протянет больше месяца.
– Что?!! – до меня только-только дошел смысл его последних слов.
– Ты не знал? Уже более пяти лет она борется с раком, но становится только хуже.
Я онемел. Еще одна вещь, открывшаяся мне в эти дни: иногда, даже достигнув самого дна, можно продолжить падение. Теперь я понимал, откуда взялись все эти рецепты, больничные листы, ее частые отсутствия на работе… все, что я осуждал, руководствуясь собственным невежеством и злобой.
– Она из семьи одного крупного начальника из мадридского филиала, ты не знал? – спросил он меня.
– Нет, я правда не знал, – соврал я.
– Ну да, какая-то его дальняя тетка. Она переехала из Мадрида несколько лет назад. На самом деле, можно сказать, что компания существует благодаря ей: она была единственным человеком, кто поверил в эту идею. Именно Эстрелла вложила деньги, необходимые для создания нашей фирмы. Кто бы мог подумать, а? Она всегда была для него как мать, поэтому он платил ей высокую зарплату и поэтому, когда у нее обнаружили болезнь, взял на себя заботу обо всем: о врачах, о расходах, чтобы она не беспокоилась о будущем… если вдруг оно будет коротким. Для нее приход в офис был глотком жизни. Каждая сплетня, каждая чашка кофе, каждый разговор заставляли забыть о том, что болезнь ее убивает. Ты никогда не замечал, что она постоянно меняет прически?
– Да, но я думал, что она любит ходить по парикмахерским.
– Да какие там парикмахерские, – и Тони грустно улыбнулся. – Она была бы рада, но у бедняжки совсем не осталось волос, поэтому она ходила в париках. Ты же понимаешь, что иногда внешность – это единственное, что реально позволяет замаскировать боль, которая гложет изнутри.
Я молчал, потому что не мог описать то чувство, которое тогда бушевало во мне.
Молчание длилось долго, и Тони отнесся к этому с уважением, решив не прерывать его.
Мы сидели и слушали дождь, который то пропадал за нашими разговорами, то снова присоединялся к ним.
Монтсе прижалась к Тони, положив голову ему на плечо.
– Ты помнишь то озеро, куда мы ходили с твоими родителями, самое большое? – прервал я наконец молчание.
– Конечно, Сант-Мауриси! – и глаза его загорелись.
– Точно. Никогда не мог запомнить его название. Оно ведь где-то недалеко, правда?
– Часа за два можно дойти. Сейчас покажу.
Не дожидаясь моего следующего вопроса, встал с дивана и поцеловал Монтсе в лоб – и исчез, умчавшись вверх по лестнице.
На несколько минут мы остались вдвоем. Монтсе и я. Неловкие ситуации, когда вы не знаете, о чем поговорить, почему-то всегда превращаются в вечность. Мы едва решались посмотреть друг на друга.
На лестнице снова послышались торопливые радостные шаги. Тони вернулся с картой в руках. Он разложил ее на столе, разделявшем два дивана, и в тени наших силуэтов пальцем прочертил маршрут.
– Завтра я отправлюсь туда, – решительно заявил я.
– Но… как же Реби…
– Я не хочу сейчас об этом говорить, – ответил я, и он меня понял.
– Хорошо, только возьми карту, она тебе пригодится. И помни, что завтра будет настоящее паломничество: все-таки первое мая…
– Спасибо.
В ту ночь примирения, запоздалых признаний, взглядов, улыбок и воспоминаний мы наслаждались нашим прошлым.
Почти ничего не говоря о будущем.
* * *
Это была бессонная ночь, полная сомнений и сожалений, страхов и неуверенности. Долгая ночь, которая, как бы я ни смотрел на часы, никак не хотела проходить. Я вставал, снова ложился, опять вставал, чтобы убедиться, что дождя уже не слышно. Ложился на живот, на спину, закрывал глаза, тысячу раз менял положение, ходил туда-сюда по комнате, снова ложился… боль по-прежнему была там.
Наконец ночь ушла прочь, не обращая на меня никакого внимания.
Солнце встало рано, я встретил его, так и не сомкнув глаз.
Окно превратилось в картину, полную жизни, переливающуюся яркими цветами, медленно сменяющимися от ночного серого до алмазно-белого оттенка, прорисовывая каждый камушек на полоске мокрой земли.
Глядя на это полотно жизни, я ждал, когда они проснутся.
Утро встретило нас прохладой на кухне, где мы почти не обмолвились ни словом. Возможно, мы уже все сказали друг другу. А может, осталось еще так много недосказанного, что мы не знали, с чего начать.
После завтрака настал момент уходить, следовать дальше, продолжая свой путь, но теперь без Реби.
Я оделся в уже сухую одежду. Сунул в рюкзак, который Монтсе подобрала из грязи накануне, пакет с едой и бутылку воды.
Мы едва знали друг друга, но она, сама того не зная, стала моим другом. Она поцеловала меня в обе щеки на пороге, пожелала удачи и исчезла, чтобы снова позволить двум маленьким мальчишкам попрощаться друг с другом.
Мы стояли, не говоря ни слова.
Дождь уже не шел.
Мы обнялись.
Мы обнялись, как тогда, много лет назад, когда он уехал домой с перевязанной головой, а я остался в деревне с ноющим чувством вины.
Но в то утро все было по-другому. В этих объятиях была дружба, которую я уже давно считал потерянной.
Я ушел, не оборачиваясь: не хотел, чтобы он снова увидел, как я плачу, и не хотел видеть, как плачет он.
Я следовал по указанному им маршруту в сторону озера.
Всю дорогу я не мог забыть его последние слова, которые он произнес прямо перед моим уходом:
– Выше озера, в нескольких километрах, есть прекрасный домик для отдыха. Советую провести там ночь, оттуда открывается потрясающий вид. Просто прошу тебя еще раз подумать обо всем, о них, о ней. Ой, чуть не забыл! Недалеко от этого горного домика есть небольшая эспланада, откуда видно сотни, тысячи падающих звезд. Уверяю тебя, на это стоит посмотреть.
* * *
Я оставил позади часть пройденного пути. Я оставил позади намного больше, чем принес с собой. Всю дорогу я смотрел вперед, не в силах прекратить с грустью вспоминать о прошлом.
Снова забор из красных столбиков. На этот раз я повернул налево. Тропа превратилась в дорогу, ведущую прямиком к озеру, по которому я так скучал. Это был легкий путь с уклоном вниз, устремленный прямо в детство.
Почти через два часа я прибыл на большую равнину, заставленную автомобилями, – я почти забыл, откуда все семьи начинали свой маршрут к озеру Сант-Мауриси. Оказавшись в самой гуще этого муравейника, на самом деле я был совсем
