спросила:
— Генрих, когда ты едешь в Германию?
— Через два дня. Но сегодня я должен уехать в Москву. У меня на понедельник и вторник назначен прием пациентов. Ты хотела что-то передать Герману?
— Сначала скажи, как он? — впервые спросила Дарья о Германе.
— Жив. Здоров. Разведен. Живет с дочками. Один. Еще что интересует? — Генри внимательно смотрел на Дашку, пытался считать ее эмоции. Но они, ее эмоции, были непроницаемыми и спокойными, даже когда услышала, что разведен и один.
«Вот это самообладание. Не удивительно, что столько лет тело одиночество выдержало», — подумал Генри, а внутри все застонало. Вдруг понял, что с ней очень сложно будет, даже если женою согласиться стать.
Дарья нарушила молчание:
— Да, хочу. Передай ему просто, что я его люблю. Больше ничего. Про Ромку не говори, наверное, не рассказывай ничего. Если он не приедет ко мне до твоего возвращения, я выйду замуж за тебя. Только не обижайся, Генрих, это будет брак по расчёту с моей стороны. Извини…
— Дашка, я на все согласен… Даже на брак по расчету. Любить тебя ты мне не запретишь…
А потом поймал Дашкину руку, поцеловал и спросил:
— Может в спальню?
— Умоляю, Генри, нет… Я его… Пока не отпустит… Если не приедет, заставлю себя поверить, что отпустил…
Два брата
— Привет, мамуль. У нас гости?
— Приехал Генрих… Он в гостиной, ждет тебя. И что происходит? Вы мне когда-нибудь объясните? Вы оба помешаны на России, оба мечтали туда вернуться. Теперь не хотите о ней говорить… Что произошло?
— Милая мамочка, я все тебе объясню, но, не сейчас. Чуть позже…
Герман взлетел по лестнице на второй этаж родительского особняка, забыв, что пару ночей назад у него был первый сердечный приступ. Вот она первая ласточка. Рано, ему еще нет пятидесяти. «Надо обсудить это с Генри, он у нас — кардиолог», — подумал Герман.
Генрих что-то играл на фортепьяно, музыка лилась тихая, задумчивая. И это было не похоже на дерзкого, напористого Генриха.
— Привет, с приездом.
Братья приветливо обнялись. Они не виделись около трех лет, да и последняя их встреча не была безоблачной.
— Привет. Очень рад тебя видеть в здравии. А вот одышка тебе не к лицу.
Генрих попытался скрыть улыбку, но Герман это заметил и попытался отшутиться:
— Это не одышка, а затрудненное дыхание после физических упражнений. Об этом позднее. Как дела? К нам надолго?
— Постараюсь порадовать родителей своим присутствием, но многое будет зависеть от тебя…
— Вот как? Я настроен миролюбиво, если, конечно, ты не будешь учить меня жить, как в прошлый раз.
— Постараюсь… Но разговор предстоит прямой и откровенный…
Из гостиной раздался мамин голос, который звал всех к столу. Умела она даже на расстоянии предугадывать настроение своих уже давно взрослых мальчишек.
— Пойдем в гостиную, разговоры оставим на вечер. Мамуля уже с Рождества не поднимается на второй этаж, вот мы здесь и уединимся…
Герман и Генрих спустились на первый этаж. В гостиной уже собрались все домочадцы. Родители, девчонки Аннет и Элен, их няня Ида, Марк со своей очередной возлюбленной. Ужин прошел шумно, каждый попытался что-то расспросить у Генри или рассказать ему. Он был счастлив, он был дома…, но его сердце было не здесь, мозг был занят предстоящим разговором.
Герман почувствовал напряженность брата, но прервать веселый кавардак в этой чинной немецко-русской семье не мог. Впервые за последние годы глаза мамочки светились. Она очень переживала за Генри. Он ее младший сын, подарок судьбы, когда уже не ждешь, поэтому самый дорогой. Герман не был в обиде на мать, он очень ее любил.
Спустя какое-то время, девочки ушли спать; Марк поехал провожать Гертруду, но обещал вернуться и присоединиться к отцу и дяде. Герману показалось, что Генрих с Марком о чем-то тихо переговорили. "Странно, какие у них могут быть секреты?", — промелькнуло в голове Германа. Хотя от внимания Германа не укрылся тот факт, что Марк последние годы частенько летал в Россию к Генриху и никогда не рассказывал о своих поездках, но он оставил этот факт без внимания.
Братья поднялись в кабинет. Пока Герман включал магнитофон с любимым Моцартом, чтобы окончательно заглушить их разговор от любопытных ушей, Генрих осмотрелся в кабинете. На столе стояло фото улыбающейся Дашки.
«Надо же. Значит не забыл. Любит… Пронести любовь через столько лет разлуки… Счастливые…», — горько подумал Генри.
— Так о чем хотел со мной поговорить мой младший брат?
— О России, — ответил Генрих.
— А что о ней говорить? Туда я не вернусь. До сих пор больно вспоминать то, что перечеркнул и задушил собственными руками… Меня там уже никто не ждет… — ответил Герман, а в его голосе было столько боли и тоски.
— А как давно ты смотрел в верхний ящик своего письменного стола? — внимательно глядя на брата, спросил Генрих.
Герман посмотрел на него, подошел к письменному столу, сел в кресло и открыл верхний ящик, в котором обычно хранилась неразобранная корреспонденция. Ее здесь было не много.
— Давно. Я не получаю здесь корреспонденцию, ты же знаешь я здесь бываю не часто. И что я должен здесь увидеть? — спросил Герман.
— Больше двух лет назад я туда положил последнее письмо твое крестного, которое по ошибке оказалось в моем кабинете. И если помнишь хотел кое-что тебе рассказать, но ты не захотел меня тогда слушать и выставил за дверь.
Герман быстро перебрал корреспонденцию и с легкостью нашел письмо, адресованное «Графу Вольфу Г.». Только крестный называл его так… Как давно это было… Герман вскрыл конверт и начал бегло читать:
«Добрый день, Герман. Это последнее мое письмо, крестник. Моя Лиюшка доживает последние дни, без нее я жить не хочу и не буду, уйду следом. Как? Еще не решил… Да и вороны кружат, надоело отмахиваться. По возможности все, что имел распределил между всеми вами, такими близкими и родными для меня. Вас у меня трое. Вы с Леонидом мужчины, сильные, самостоятельные, справитесь.
Больше беспокоюсь о ней… Она нуждается в защите. Переправил ее в Москву, устроил, как мог. Надеюсь, до нее не доберутся, да и по документам она нигде не проходила. Только бывала у нас в гостях. Буду надеяться на Генриха, он обещал о ней позаботиться.
В год твоего отъезда из России я дал клятву этой молодой особе не раскрывать ее тайну. Прошло с того момента четыре года. Я стар и боюсь, что тебе не раскроет эту тайну никто. Ни Генри, ни Марк не посмеют нарушить клятву, данную ей.
Она любит тебя.
