Алексей мог бы ещё и ещё говорить о собаках, но, когда начал распространяться об экстерьере — об индексе растянутости, о брылястости, рыхлости и прИкусе, мы постарались сбить его с темы, и Андрей Сергеич (кто был крупным специалистом по переводу наскучившего разговора в другое русло) вдруг сказал:
— А может кто-нибудь из вас сделать из мухи слона? Меняя только одну букву.
Я был уже немного приучен к его «шалостям», но Алексей с некоторым недоумением, даже испугом, взглянул на маститого писателя и неуверенно произнёс:
— Нет. Я не пробовал.
— Ну, это же совсем просто, — ободрил нас Андрей Сергеич и наизусть, без всякой шпаргалки, быстро произнёс: — Муха, мура, фура, фара, кара, кафе, кафр, каюр, каюк, крюк, урюк, урок, утСк, сток, стон, слон.
Я увидел, как написанные на лице Алексея некоторые сомнения в умственной полноценности пожилого писателя исчезли, сменившись нескрываемым восхищением, и, выпив за превращение мухи в слона, мы сразу заговорили о другом, но опять не о литературе.
— Не знаю, как у вас в Москве, — доверительно сообщил Алексей, — а здесь мы, навроде как пауки в банке.
— Ну, уж прямо так? — благодушно пробасил Андрей Сергеич.
Ему по его природе не было свойственно то, что можно изящно назвать трагическим восприятием действительности, и он не любил погружаться в эти ощущения. Хотя отнюдь не витал в облаках. Просто, вероятно, раз и навсегда — ещё подростком, в первые годы революции — понял сам или, быть может, с помощью родителей, что «такова селявИ», её не изменить, а потому не стоит тратить силы и время на бесплодные сетования; и если уж не умеешь, не хочешь или не решаешься действовать, то куда лучше и умнее использовать предоставленную тебе жизнь на другое: на более полное знакомство с нею — с её изломами и траекториями, вызовами и возможностями; а также с морями и сушей, с животными и растениями, и с людьми (причём, не только с мужчинами). И со многим ещё…
Таким, во всяком случае, казался мне в ту пору Андрей Сергеич, и он нравился мне. Но я таким, как он, быть не мог, а потому подхватил слова Алексея и сказал:
— И как оно там, в этой банке?
Алексей не принял шутливой интонации, он остался серьёзен, отодвинул от себя гранёный стакан с коньяком и проговорил:
— Верьте, нет, а русским здесь никакого житья!
— Ну, ты хватил! — сказал Андрей Сергеич, а я прибавил, что так называемые коренные жители жалуются на то же самое.
— И правильно, — согласился Алексей.
— Выходит, никому нет житья? — попытался уточнить я, а оптимист Андрей Сергеич постарался утешить нас обоих, заметив, что «пауки в банке» не пьют столько вина и не съедают столько шашлыков зараз, уснащая их многометровыми тостами.
Алексей, по-прежнему не улыбнувшись, глотнул из стакана, закусил конфетой, сморщился, как от кислого, и произнёс:
— Мы тут о собаках заговорили. — Он взглянул на меня. — А у них намного лучше, чем у людей. Нет, скажете? Они, если враждуют, дерутся, лаются, то из-за понятных вещей — жрать нечего, потомство заделать надо, ну, и характер дурной тоже у них может быть: не все, как ангелы… Только никогда не бьются насмерть из-за того, что разной породы: что у одних шкура мягкая, а у других жёсткая; что уши торчком или висячие; хвост или нос длинней или короче, коричневый или чёрный…
Мне пришлась по вкусу эта сравнительная «антропо-фауно-логия». Да, общение с животными заметно обогащает, всё-таки, «хомо сапиенса»!
Алексей продолжал со знанием дела развивать свою мысль — видимо, ему самому понравилось то, что он говорил:
— Чтобы фоксы и пудели, например, подрались из-за своей национальности, из-за того, что породы разные, — да ни за что на свете! Или там колли с эрделями… А у нас…
Андрей Сергеич разговора поддерживать не стал, хотя, я видел, ему тоже нравились рассуждения гостя, и если и был он чем-то недоволен, то совсем другим — поскольку сам любил поговорить и порассказать, только не об изъянах и ущербности человеческого общежития, а о куда более определённых и милых его сердцу вещах: о плавании по морям и океанам и связанных с этим событиях — подлинных или блестяще придуманных. Совсем как в его знаменитой тогда книжке «Приключения капитана Врунгеля».
Завладев, наконец, трибуной, он поведал нам немало любопытного о современной детской литературе и о тех, кто к ней, так или иначе, причастен. При этом, как всегда, был далёк от умысла хвастаться собственными успехами, а также обширными знакомствами с широко известными (и мало известными) писателями, не говоря уж о том, чтобы сообщить слушателям какие-нибудь жареные факты из их личной жизни или осуждать за что-либо. Подобной страсти в нём не наблюдалось. Упоминание об этих людях бывало ему нужно лишь для развития сюжета или для иллюстрации события и выглядело в таком роде: «…Когда мы ездили на Дальний Восток с Носовым и Яшей Акимом…», «А Маршак говорил по этому поводу…», «Но Корней Иванович ответил так…», «Лагин тогда как раз своего „Старика Хоттабыча“ издал…», «…Алексей Николаевич Гарри… он читателям мало известен… мой друг… адъютантом у Котовского в его кавалерийской бригаде побывал. Во время Гражданской… Потом журналист… А в тридцатых сослан был, в низовья Енисея…» Это была, пожалуй, чуть ли не самая «серьёзная» подробность, какую Андрей Сергеич счёл возможным сообщить из личной жизни своих друзей и знакомых. Уточнять и комментировать он не стал, а перешёл к рассказу о плавании с Алексеем Гарри по Енисею…
Окончив очередную порцию рассказов о событиях своей полнокровной жизни, Андрей Сергеич спросил, наконец, у пригорюнившегося Алексея, что же тот пишет в свободное от лечения чумки время и что принёс нам.
Это оказался рассказ — «с участием собаки», как выразился автор, и попросил честно высказать наше мнение и дать совет, куда с этим можно обратиться, чтобы напечатали. Если вообще можно… Он показывал уже здесь кое-где, а ему говорят: не о том пишешь…
В тот же вечер Андрей Сергеич сообщил мне по телефону, что рассказ ему понравился — в этом парне определённо что-то есть… от будущего детского писателя… Помимо врождённого недовольства почти всем, что его окружает. (Мне захотелось думать, что эти слова могли бы относиться и ко мне.)
Я тоже прочитал рассказ (его название «Свои, Джулька!»), и сейчас хочется привести его здесь целиком: быть может, он понравится и вам или, во всяком случае, хотя бы немного развеет тягостное подозрение о якобы существующей в нашей стране национальной вражде или, мягче говоря, нерасположении между народами — подозрение, которое могло, не дай Бог, возникнуть от тех страниц, какие вы только что прочитали.
А теперь прочитайте вот это.
СВОИ, ДЖУЛЬКА!
С дядей Лёней они не виделись, наверное, лет сто, хотя живут в одном городе. Почему так получается, Димка толком не знал. Может, из-за его матери: она всегда говорит, словно врач какой-нибудь, хотя совсем не врач, а бухгалтер, что дядя Лёня димкиному отцу «противопоказан».
И ещё мать говорит, что терпежу на дядю Лёню у неё нет: как заведёт свою бодягу насчёт зверья всякого — какой у кого хвост да какие повадки, — и кончает обязательно песней про коробушку, в которой «и ситец, и парча»… И сидит, и сидит, и поёт. А димкиному отцу много нельзя: у него на следующее утро изжога, если не хуже.
Но в этот раз дядя Лёня позвонил по телефону, трезвый, и сказал, что взрослые как хотят, а с Димкой они в воскресенье должны увидеться, кровь из носа! Тётя Тоня уехала, его совсем одного оставила, а он один не может: у него аллегория… или как это?.. аллергия начинается. Он уже и билеты в зоопарк взял. Если пропадут, то больше он им не дядя и не Лёня — пускай другого ищут!
И Димку отпустили к нему.
Они и правда пошли в зоопарк, только никаких билетов заранее не было — дядя Лёня их перед входом купил.
Нельзя сказать, чтобы Димка страшно любил по зоопарку бродить — особенно когда погода не очень: дождик моросит или ветер жуткий с моря. Он больше радиоделами увлекался. Но иногда почему не посмотреть на разных слонов и тапиров? И мороженого не поесть? Впрочем, он толком не знал, что это за штука — тапир, только видел объявление по дороге в школу: нарисовано что-то, похожее на кабана, и написано: «К нам поступил тапир!» Вроде как на дверях магазина, когда привозят живую рыбу…
Димка просто не мог понять, откуда дядя Лёня так много знает про животных и про птиц разных? Ведь не был ни охотником, ни лесником, и дома у них один лишь кот жирный, да вот недавно собаку завели.
Чего только не порассказал дядя Лёня, пока ходили от клетки к клетке!
— Это всё наговоры, что птицы глупые, — говорил он. — Так про них люди придумали. А взять, к примеру, даже курицу…
Он поднял руки, взял в них невидимую пеструшку, а может, и белого плимутрока, и продолжал:
