«Ведь я только и делаю, что хожу и убеждаю каждого из вас, молодого и старого, заботиться раньше и сильнее не о телах ваших или о деньгах, но о душе, чтобы она была как можно лучше, говоря вам: не от денег рождается доблесть, а от доблести бывают у людей и деньги и все прочие блага, как в частной жизни, так и в общественной».
(Платон. Апология Сократа, кл. 17, перевод М. С. Соловьева)
Может быть, он и был прав на своем странном языке интеллигента, но про его речи идеолога можно по меньшей мере сказать, что они не давали народу хлеба и не побуждали народ, подчиняясь власти, отдавать все силы на службу стране. Именно так и рассуждали Анит и правители.
Народное чувство пошло еще дальше. Оно не замедлило искать причинную связь между проповедями Сократа и бедствиями родины. И в первую очередь такую связь: поражение Афин было карой богов, разгневанных безбожными исследованиями философов, так же как победа Спарты была наградой за соблюдение ею традиций предков. Нашлась и более непосредственная связь. Двое из близких к Сократу людей оказались злыми гениями бедствующего города. Не был ли одним из любимцев философа несчастный Алкивиад, осквернитель статуй Гермеса, кощунственно пародировавший дома вместе с друзьями мистерии? Алкивиад, вовлекший Афины своими заманчивыми обещаниями в бедственную Сицилийскую кампанию, а потом перебежавший к врагу и употребивший все свои способности на то, чтобы совместно со Спартой и Персией погубить свою родину? Другим видным политическим деятелем, воспитанным Сократом, был атеист Критий, автор трагедии, герой которой нагло проповедовал, что боги — всего-навсего полезный обман, он же вожак той кровожадной банды диктаторов, которая пришла к власти с помощью иноземцев и чьи стражи отправили в изгнание или предали смерти тысячи благонамеренных граждан. Об этих двоих людях можно было сказать: «Их учителем был Сократ». Политиканам было нетрудно — независимо от того, верили они в то, что учитель отвечает за ошибки своих учеников, или нет, — им было нетрудно воспользоваться этими двумя именами, чтобы возбудить против философа народный гнев и сделать из него козла отпущения, чья смерть должна была искупить все старые грехи Афин.
Если бедствия города в какой-то мере и объясняют осуждение Сократа, то нельзя не напомнить, что обвинение в безбожии не было чем-то новым в Афинах и что еще до всяких бедствий было по меньшей мере три случая, когда за это привлекали к суду: так было с Анаксагором, Протагором и Диагором Мелосским. Вообще же в Афинах господствовала терпимость. В просвещенном городе V века до н. э. самые смелые взгляды относительно богов или государства можно было высказывать совершенно свободно в любых формах, например в театре, и никому не приходило в голову копаться в арсенале старых законов предшествующих веков, чтобы извлечь оттуда те, которые защищали богов полиса от нечестивцев. Мы имеем ряд доказательств этой чрезвычайной свободы мнений, которой Афины кичились перед другими городами Греции. Остережемся же превратить Афины из-за дела Сократа в место, где будто бы процветала некая фанатическая инквизиция. Надо сказать вот что: в этой атмосфере счастливой свободы политикам случалось, из соображений исключительно политических, пользоваться обвинением в безбожии, чтобы принудить к молчанию человека, речи которого были, по их мнению, в данной обстановке опасны для общины. Принудить к молчанию, не более. К этим процессам прибегали как к угрозе, причем допускалось, чтобы обвиняемый от нее уклонился посредством сговора с обвинителем, обещания прекратить выступления или, наконец, изгнания.
Очень важно отметить, что, хотя имели место процессы против философов помимо сократовского, смертный приговор был приведен в исполнение только в отношении Сократа. Почему? Отчасти из-за бедствий, о которых мы говорили, заставивших афинян на время отказаться от своего либерализма, но отчасти и главным образом потому, что Сократ не захотел уклониться от удара, и потому, что во время судебного разбирательства он сделал многое, чтобы увеличить гнев народа против себя. В конечном счете представляется, что Сократ гораздо настойчивее добивался своей собственной смерти, чем его обвинители.
Мы тут касаемся самого глубокого смысла этой смерти. И вместе с тем — самого странного. Сократ еще раз открывает нам свое загадочное лицо и хранит свою тайну. Состояние источников не позволяет нам сказать, во всяком случае с уверенностью, почему он захотел умереть, если он этого захотел. Да и имеем ли мы право пытаться проникнуть в тайну, которую он не открыл даже близким? Мы едва вправе предполагать, что философ хотел своей смерти, чтобы она служила фактическим свидетельством той правды, которую он до этого проповедовал. Во всяком случае, его проповедь находит свое завершение именно в этой смерти, и именно благодаря ей Сократ близок нам и теперь.
* * *
Начатое дело подлежало разбирательству в одной из палат суда гелиастов. Эта палата насчитывала пятьсот одного судью, избранных по жребию среди граждан. Они принадлежали ко всем классам общества. Что бы ни говорили, моряков было не больше, чем мелких горожан. Этот трибунал-толкучка заседал на площади. За оградой теснилась толпа совершенно так же, как на театральном представлении… Служители суда с трудом удерживали толпу от возгласов. Сами судьи вели себя, как в театре. Случалось, что и они то осмеивали обвиняемого, то проливали слезы над его участью.
Сократ не ждал, чтобы подобное судилище могло судить беспристрастно. Он знал, что его народ еще дитя. Дитя капризное, покладистое, когда ему льстят, и выходящее из себя, когда ему говорят правду. Сократ никогда не баловал его сластями. И в этот день, когда они должны были очутиться лицом к лицу под взором Правосудия, он собирался всего лишь дать народу случай, трудный случай поступить мудро и справедливо. Он в последний раз хотел подвергнуть его испытанию. Потому что считал процесс испытанием не для себя, поскольку он сам был давно готов ко всему, но для своего народа.
Нам очень мало известно о речах трех обвинителей. Выступление официального обвинителя — молодого поэта — было, видимо, слабым. Хотя он рассчитывал на ораторский успех, ему пришлось довольствоваться лаврами осмеяния. Так по крайней мере говорят друзья Сократа. Политик Анит и поддерживавший его оратор Ликон, наоборот, выступали блистательно. Они произнесли речи, расцвеченные всеми модными тогда цветами риторики, и их доводы были столь убедительны, издевается Сократ, что, слушая их, он стал сомневаться — является ли он самим собой.
Чтобы обосновать обвинение в безбожии, обвинители не упустили возможности сыграть на старом народном предубеждении против тех, кто пытается толковать небесные явления. Сократ уже давно отказался от астрономии, которую он считал безбожной наукой. Но философ всегда останется для черни тем чудаком, который, наблюдая звезды, падает в колодезь, что, впрочем, справедливо. Обвинители попытались установить, что критика мифов, которой занимался Сократ, также предполагает безбожие и даже атеизм, что, конечно, требовало известной ловкости рук, поскольку мифология никогда не являлась у древних предметом веры и афиняне привыкли к тому, что их поэты, в том числе и самые набожные, без конца перекраивают старые мифы. Обвинение в насаждении новых богов пытались довольно неуклюже обосновать тем, что философ будто бы почитал «демона», голос которого он слушал. Сократ никогда не устанавливал культа своего «божества». Кроме того, он никогда не употреблял слова «демон» во множественном числе, как то указывалось в тексте жалобы, и того менее предлагал своим согражданам поклоняться этим демонам, так как почитал открывавшийся ему «божественный голос» знаком особого благоволения к нему божества. Но народ, не удивлявшийся тому, что в атеизме обвиняли того же человека, которого упрекали в том, что он слышит в себе голос божества, этот народ не был расположен разбираться в тонкостях.
По-видимому, обвинители сосредоточили свои усилия на втором пункте — совращении юношества — гораздо более, чем на обвинении в безбожии. Они утверждали, что Сократ прививает молодым людям вкус к «вздорным пустякам» — слово, под которым умы «реалистического» толка охотно разумеют размышление и изучение. Он отвлекал их от «действия», главным образом от участия в государственных делах. Удерживая возле себя юношей, он расшатывал семью, для защиты которой Анит и его окружение не жалели в то время сил. Он открыто призывал к неуважению власти отцов. Ложная наука, внушаемая им своим ученикам, воспитывала их в неуважении к признанной мудрости, восстанавливала против законов полиса, против порядка и традиции.
В сущности, все это было перепевами одного и того же упрека: Сократ учил молодых людей мыслить. Вот и все.
