Рано или поздно, но он должен выбиться. Из сосудов. Из крови, которая не спекается сгустками. Не густеет, не предает, не лжет, не жаждет утоления...
– Ой, не могу! Паломничество в страну Востока. Или Запада. А может, Юга. Или все-таки Севера? – она играет в стороны света как в детстве, когда мы играли в города. – Как же там... Смеешь надеяться, что убедишь слепую чернь?
Я узнаю´ цитату, которую она переврала безбожно.
– Там – по-другому:
Кто речь ведет об отдаленных странах,
Ему являвших чудеса без меры,
Во многих будет обвинен обманах
И не найдет себе у ближних веры...
В моем голосе дрожит расплавленный металл. Металл, из которого его отец сделал большие деньги, чтобы вырваться из своего проклятого прошлого. Что бы он сказал, если бы ему доложили: этими деньгами ваш сын готов расплатиться за возможность проникнуть обратно? Проникнуть, чтобы понять...
«Иван, – я придаю своему тону вескости: нельзя решать за него. Он сам должен сделать выбор. – Вы все себе придумали. Поверьте, это – вымысел. Во всяком случае, я – не Лео. Кто угодно, только не проводник. Если бы вы узнали мою жизнь... Иван, вы обратились не по адресу. – Я знаю: это – плохое выражение, глупое и неуклюжее, как любое клише. Но лучше – сразу. Сбить романтический пафос. Расставить все по местам. – Я – лузер. Иван, вам уготована другая судьба: рано или поздно вы станете виннером».
«Lusor, – он смягчает звонкую согласную, делая ее глуховатой. – По-латыни это значит – игрок».
«Латынь – мертвый язык. – Я теряю терпение. – Если угодно, язык мертвых. Иван, послушайте, уже поздно. Мы опоздали. Надо было раньше».
Еще немного, и он меня поймет. Смирится, признает наше общее поражение.
«Вы... Татьяна Андреевна, конечно, вы имеете право. Кто я вам? Никто».
Никто. Аноним. Anonymous call. В моей голове нанизываются бусины: он – НИКТО. А я? Полифем? Одноглазый циклоп, раздраженный зажигательными речами. Если так, это значит, я должна швырнуть в него камень. Проблема в том, что в нашей литературной традиции их не швыряют, а кладут. В протянутую руку...
– Да погляди на себя! – Яна кричит, перебивая наши воображаемые голоса. – Это не он, а ты: старуха, которая просит милостыни. Тупая терракотовая старуха. Да к тому же двинутая на своей литературе, – она ходит перед моими глазами, взад-вперед, из угла в угол. – И вообще... Раньше ты была не в пример изобретательнее. Когда лепила образ своего Фридриха. Фу-ты ну-ты! – вертит изящными пальцами. – Эдакий благородный разбойник. Почти благородный. Почти.
– Ничего я не лепила. Не я, это ты врешь. Просто, – я делаю попытку защититься, – не обо всем рассказывала.
– Понятно, не обо всем, – она соглашается на удивление легко. – Но мне хватило и этого, чтобы понять: на тебя нельзя положиться. Поэтому и ушла. Выбрала другого мужа. И нечего тут выдумывать – муравьиных цариц и прочие благоглупости. Ты – одна из многих, кого твой Фридрих использовал. А потом выбросил из головы. Потому что ты – ледыха. Обломок ледяной статуи. Твое счастье, что он никого не убил. Во всяком случае, при тебе. А иначе...
– Что?
– Сама знаешь. Стала бы соучастницей. Как миленькая.
– Но я же не стала.
– Не стала. Потому что ушла вовремя. Ну, скажешь, не так?
«Вовремя». Я стою, отвернувшись к стенке, уткнувшись в свое личное прошлое, из которого ушла вовремя. Выбрала момент. Выждала, пока его обнаружат – зверка, воровавшего кожу. Схватят за руку, доставят по назначению.
Как он мог догадаться, что мои глаза, воспитанные детдомовскими родителями, видят его стоящим у Другой Стены?..
* * *
«Вот, прошу любить и жаловать, – прежде чем приступить к разбору полетов, шеф представлял нового начальника реализации. Бородатый, лет сорока, похож на художника. Скорее всего, из прежних знакомых. Или коллег – сослуживцев по архитектурной мастерской. – Сергей Викторович – пионер кооперативного движения».
Бывший пионер встал и поклонился. В кабинете Фридриха было полно народу: совещание по итогам отчетного периода. Шеф собрал начальников цехов и отделов.
Тут она и открылась. Дверь.
Я не помню их лиц. Только головы – бугорчатые, коротко остриженные. Между ними стоял вор. Несун, которого наконец поймали. Об этом свидетельствовала бесспорная улика: черная тряпочная сумка. Кусок мяса, стоявший справа, дернул за молнию. На пол выпали два чехла. Бежеватые, благоухающие натуральной кожей.
Фридрих поднялся, аккуратно притушил сигарету. Вышел, встал напротив. Несун, тощий и мелкотравчатый, втянул голову в плечи.
Я ждала: вот сейчас он ему вмажет. От всей души. И правильно. И – за дело.
Несун моргал, не сводя глаз. На его лице ничего не проступало: ни осознания, ни раскаяния. Не лицо – пустыня. Наша проклятая пустыня. Сделал и забыл.
«Ублюдок, – Фридрих обратился на удивление спокойно. – Ну, и с кем ты это... придумал?» – мыском правого ботинка он поддел чехлы. Брезгливо. Словно это не кожа, обработанная в Европе, а наши сырые шкуры, вонючие, выдержанные в глубоких чанах – в нашем холодном аду.
«Спрашивали. Молчит», – охранник, стоящий справа, буркнул нехотя.
«Ага, – его напарник кивнул, набычившись. – Говорит: сам. Один».
«Татьяна Андреевна, – Фридрих находит меня глазами. – Вы проверяли систему учета. Прошли по всей цепочке. Это – возможно?»
«Одному? Нет». – Я слышу свой ровный голос. Проверка – мой участок ответственности. Я привыкла работать на совесть, отвечать за результаты своей работы.
«Ты слышал? Она сказала: НЕТ. Как ты думаешь, кому я поверю: тебе или ей?»
Несун не понимает вопроса. Смотрит пустыми глазами.
«Я спрашиваю. По-человечески. Хочешь спасти свою шкуру – говори. Я просто уволю. К чертовой матери».
«Сказал: один», – кусок мяса талдычит свое.
«А тебя, блядь, не спрашивают!» – голос Фридриха срывается с катушек.
Охранник моргает белесыми ресницами.
«Ладно, – Фридрих чешет подбородок. – Решил сыграть со мной в игры – пеняй на себя. Не жалуйся, когда спустят твою вонючую шкуру».
Он идет к столу. Поднимает телефонную трубку.
«Да. Понял. Ваши люди будут через час. – Бросает на рычаг. – А вы чего ждете? – это охранникам. – Начинайте сами. За это вам платят деньги».
«Давай, шевели мослами», – охранник, стоящий справа, покачивает черной сумкой.
Его напарник, стоящий слева, буркает:
«Топай, топай».
Зверок перетаптывается с ноги на ногу. В кабинете Фридриха уйма народу. Его глаза могут остановиться на ком угодно, но он выбирает меня. Как будто чует, что может на меня положиться. На меня, которая за всю свою жизнь не украла копейки...
На полу куски натуральной кожи: шкура, которую уже спустили.
Втянув голову в плечи, он идет к дверям. Звери, начавшие сами, трогаются след в след. В их глазах ничего не проступает: ни злобы, ни возмущения. Ничего личного. Просто цепь питания. В которой зверь стоит над зверком.
Два портрета смотрят вслед звериной процессии.
Портреты, вставшие перед моими глазами, переводят глаза на меня.
«Ну-с? Продолжим совещание?» – Фридрих шевелит бумаги. Брезгливо. Как будто они сделаны из сырой кожи.
«Нет, – я говорю. – НЕТ. – Так, как должна ответить. Не хочу, но должна. Потому что они смотрят на меня – боги моих детдомовских родителей. – Не этих. Вы должны были вызвать милицию. Украл – арестовать и судить».
Это – не я. Сама я не ляпнула бы такой глупости.
«Вы вправду так считаете? – Чужой усмешливый голос. Новый начальник реализации. Его голос я слышу впервые. – Вот уж сомнева-аюсь. Во-первых, там тоже не станут церемониться. А уж упекут – как пить дать. Минимум года на три, а то и на пять. Думаете, будь у него выбор, он предпочел бы срок?»
«Это – его вопрос», – в моем голосе нет никакой уверенности.
«А я думаю – наш. Это – наш вопрос, – бородатый оборачивается к Фридриху. – Лично я на его месте... Что угодно, только не в ментовку. И вообще... Незачем вмешивать в наши дела государство. Пока что еще не в Европе».
Я вижу: они все согласны. Начальники цехов и отделов. Их новый коллега выразил общее мнение: зверок сам загнал себя в эту ловушку, из которой есть одинединственный выход – сдать подельников. Сдаст и выйдет на свободу. Сохранив свою убогую шкуру.
Почему он молчит?
Начальники докладывают по очереди. Их глаза обращены к Фридриху, но я знаю: на самом деле они повернуты вниз. В подвал, где собирались строить бассейн, но так и не достроили. Туда Фридрих спускался со своей бригадиршей. Теперь спустились охранники. Со своим зверком.
Сквозь бетонные перекрытия не проникает ни звука. Можно сделать вид, что там, внизу, ничего не происходит. Сделать и забыть.
Я помню: отец японского мальчика. Его сын умер. Отец сидел над свежей могилой. В японском фильме ее заполнили до краев. Водой, стоящей в земных морщинах. Он вскидывает голову: не могила. Огромный бассейн, о котором они мечтали долгие годы, пока его сын не умер. Умер, потому что ему достались гнилые объедки. Я тоже их жрала.
