— Знать бы заранее, что наши пути пересекутся, не пошел бы этой дорогой даже за пять золотых монет.
— И я не ожидал увидеть тебя здесь, — сказал Ренье. — Но, коли так случилось, оно и к лучшему.
— К лучшему? — закричал Стеф. — Бог, видно, совсем меня не любит, если вновь свел с тобой. Хуже было бы только с чумой повстречаться! Да что я говорю? Ты сам хуже чумы, от тебя и смерть заплачет.
— Не тужься, а то пупок выскочит, — сказал пикардиец.
— Не твоя забота, — огрызнулся мошенник, и губы у него задрожали. Испуганно стрельнув глазами по сторонам, он спросил уже тише:
— Во имя Иисуса Христа, скажи правду — ты ведь не затем пришел, чтобы меня погубить?
— Да зачем мне это, ослиная башка? — посмеиваясь, спросил Ренье.
— Кто знает? — вздохнул Стеф с кислой миной. — Корнелис тебя и пальцем не тронул, а ты окунул его в реку и еще меня искупал. Но я-то выбрался сразу, хвала святому Христофору, а брат Корнелис наглотался воды по самые ноздри. Ей-богу, жестоко это было. Чем загонять в реку, отходил бы его палкой — все лучше, чем такое мытье. Когда мы пришли в Алст, он, бедняга, слег, а все оттого, что речная вода — яд для тех, кто к мытью не привычен.
— Иного куда не кинь, в реку или в колодец, он все равно всплывет, — сказал Ренье. — Я думал, вы с другом оба из таких. Ну, да тебе повезло больше.
Мошенник насупился.
— Злое у тебя сердце, и язык злой, вот ты и приносишь людям несчастье, — произнес он. — Какое везение? С нашей встречи в Генте удача бежит от меня, как от прокаженного. Корнелис, бедняга, был мне, как брат. Уж как тяжко мне было оставлять его в Алсте — я бы и за пять золотых не сделал этого, кабы не нужда. Теперь он, наверное, помер, и душа его доходит на адской сковородке. Много грешил, а все же достойный был человек: простаков дурил отменно, а если брал в долг, то не меньше, чем полмарки сразу. Без него я, точно без головы… — Антверпенец скривился, будто укусил лимон, и зашмыгал носом.
Ренье хлопнул его по плечу.
— Не вой, волынка. Я забрал твою удачу, я же и верну. Пойдем, выпьем за встречу.
— Выпить не откажусь, — подумав, ответил Стеф. — Но сперва скажи, зачем я тебе нужен?
— Сперва погляжу, на что ты годишься, — сказал пикардиец.
Они направились в трактир и там взяли по большой кружке темного мехеленского пива, про которое говорят: «Дитя зерна превзошло кровь винограда». Ренье чуть пригубил, а Стеф из Антверпена пил за двоих. Вскоре суфлер совсем размяк и стал смотреть на пикардийца с надеждой.
— Давно я хотел узнать, господин ученый, есть ли книги, в которых верно говорится о том, как делать золото? Брат Корнелис, храни его Господь, по молодости очень в это верил. Уж сколько раз мы с ним смешивали серу и мышьяк, разбавляли ртутью, варили на огне медленном и быстром, процеживали через навоз, выпаривали и разводили — только ничего из этого не вышло. В конце концов Корнелис поклялся, что никогда больше не возьмется за это дело, потому что все в нем ложь. Но ведь он книг не читал, а повторял лишь то, что слышал от других. Вот я и думаю: если бы нашелся верный способ, ученый человек не стал бы кричать о нем на всех перекрестках, но книжку бы написал — иначе какой из него ученый?
Ренье сказал:
— Побереги голову, приятель, не утяжеляй мыслями сверх меры. Легкая голова не даст утонуть, а тяжелая сразу утянет на дно.
Но Стеф обхватил голову руками и захихикал:
— По твоему выходит, мне и о пиве забыть? Пиво-то тяжелит поболее воды. Вот что я тебе скажу: Корнелис, прости его Господь, был темный человек. Хотя и поумнее многих, а все же сущий невежда. Он только делал вид ученого, да еще мог кстати вставить словцо на латыни и знал пару магических фраз. Этого хватало, чтобы задурить простакам головы — ну, на то они и простаки. Ты же, не будь дурак, раскусил его в два счета! А почему? Потому что учился, книги читал, и знаешь многое. Вот я и думаю, может и мне, пока не поздно, заняться настоящим делом? Это при мошеннике я сам был мошенником, а при ученом, небось, не придется брать грех на душу, чтобы заработать на хлеб. Как полагаешь? Помощник из меня толковый.
— Желаешь жить честно? Не пришлось бы раскаяться, — усмехнулся Ренье, которого эти слова немало позабавили. — Добродетель еще никого не накормила досыта.
— Так я в монахи не рвусь. Меня иной свет манит, за ним я готов идти хоть до края земли.
— Lux in tenebris[54], — произнес пикардиец, — золотой свет учености. А где золото, там и добродетель.
Стеф льстиво улыбнулся.
— Вот что значит быть ученым! Лучше и не скажешь.
В глазах Ренье заплясали зеленые огоньки.
— Dictum bene — dictum de omni et de nullo[55].
— О чем это ты? — спросил мошенник.
— О том, что хорошо держать тайну на кончике языка, но не следует выпускать ее наружу.
Суфлер посмотрел на него и кивнул, хитро сощурив глаз.
— Я понял… понял тебя. Я ведь не дурак. Человеку, владеющему тайной, я буду служить, как собака, и все его секреты сохраню, как свои собственные.
— И мне послужишь? — спросил ппкардиец.
— Если будет на то воля вашей ученой милости.
— Что ж, послужи, — сказал Ренье и велел ему начистить свой плащ и колет. Потом он сказал:
— Сейчас узнаем, почем нынче ученость.
И они отправились к дворцу герцогини, над которым среди других штандартов висели два: красно-белый с гербом дома Круа и желто-черно-голубой с гербом Камбре. Там пикардиец назвал себя и потребовал аудиенции у епископа.
Не сразу, но он был допущен к его преосвященству.
Едва Ренье переступил порог приемного зала, как голова у него пошла кругом от пестроты убранства. Под расписным карнизом висели шпалеры с изображением красот райского сада, в котором Адам и Ева предавались неге. Серебряные подсвечники блестели, так что глазам делалось больно. Огни свечей отражались в гладких черно-белых плитках пола и полированной до блеска резьбе дубовых скамей и стульев. Над массивными курильницами струился благовонный дымок, в бронзовых чеканных вазах благоухали нарциссы.
Среди этого блеска в окружении инкрустированных перламутром ширм на возвышении стояло кресло под парчовым балдахином, величественное, точно церковная кафедра. В нем восседал Якоб де Круа. Седоволосый секретарь, склонившись над пюпитром, зачитывал его преосвященству из фолианта, переплетенного в бордовую кожу.
Взглянув на епископа, Ренье подумал, что все Круа — люди железной породы, но этот — кусок со многими примесями, к тому же подточенный ржавчиной.
— С чем пожаловал, сын мой? — спросил Якоб де Круа, протягивая пикардийцу руку для поцелуя.
