— Испросить благословения у вашего преосвященства.
Епископ благословил его, потом сказал:
— Твое лицо мне знакомо. Ты из дворян моего брата?
— Я служу светлейшему графу Порсеан, как ранее в Пикардии мои предки служили вашим, — ответил Ренье.
Епископ посмотрел на него внимательней.
— Усердная служба сделала слугу столь схожим лицом с господином, что мне вдруг почудилось — я вижу брата, каким он был в молодости. Должно быть, твоя мать была красивой женщиной. Как ее звали?
— Анна де Молли, ваше преосвященство.
— Молли? Род древний, хоть и обедневший. Она еще жива?
— Мать и отец покинули этот мир до того, как я произнес первое слово, — сказал Ренье. — Всем, что имею, я обязан вашему брату, моему милостивому покровителю.
— Et Dei[56], — добавил епископ.
— Dei primum[57], — склонил голову пикардиец. — Поэтому я здесь.
— Моего брата нет в Мехелене, — сказал епископ. — Если ты ищешь милости Господней, то она найдет тебя повсюду. Ступай с миром.
Ренье отвесил ему поклон.
— Ваше преосвященство, я не ищу милости, напротив, сюда меня привело лишь чувство долга и желание исполнить Божью волю. По велению графа Порсеан я был направлен по ученой стезе, а его покровительство обеспечило мне степень и лицензию. Собственное усердие и рвение к наукам позволило мне овладеть знаниями действительной философии; порядок, установленный природой, и силы, коими возможно преодолеть его, — вот то, что меня всегда интересовало. И, поскольку природа лучше всего проявляет себя в металлах, я посвятил себя изучению их рождения, созревания и трансмутации. Господь пробудил во мне дух творения, и граф Порсеан был доволен моими успехами. Я совершил паломничество в Кампостелу и по возвращении надеялся отблагодарить покровителя за все его милости, благополучно завершив мой труд. Но судьба распорядилась иначе: в Лёвене меня окружили враги, пожелавшие присвоить то, что предназначалось его светлости графу.
— О каких врагах ты говоришь? — спросил епископ.
— О Яне де Берге, ваше преосвященство, о нем и его подпевалах, захвативших власть в городе и университете. — Пикардиец произнес это с умыслом, так как знал, что Берги испокон века соперничали с Круа во всяком деле, и даже епархия Камбре едва не уплыла от Якоба де Круа к Генриху де Бергу. И правда, при этих словах лицо епископа пошло яркими пятнами, и ноздри раздулись от гнева. Не сдержавшись, он выпрямился и стукнул по подлокотнику:
— Господь покарает безбожника!
— Уже, ваше преосвященство, — сказал пикардиец. — Ян де Берг остался ни с чем: у него из-под носа я увел не только собственную персону, но величайшего после Фламеля ученого-алхимика нашего века. Мы бежали поспешно и прибыли в Мехелен, не имея ничего, кроме одежды, которая на нас была. Но главное сокровище мы все же уберегли — наши знания и бесценный опыт, за который Ян де Берг отдал бы половину награбленного в Лёвене. Все это я готов сложить лишь к вашим ногам, потому что вы — благородный Круа, любимый брат моего покровителя и служитель Божий. Только такая особа достойна владеть плодами моего труда, когда он будет завершен — но этого не придется долго ждать. Я знаю, что под вашим мудрым покровительством враги и завистники не смогут мне помешать. Иначе Господь не привел бы меня к вам.
Произнеся эту речь со всей пылкостью, на которую был способен, Ренье еще раз низко склонился перед епископом. Пикардиец видел, что рассказ пришелся Якобу де Круа по вкусу, и лесть не оставила его равнодушным. Однако, пусть и порченое, железо все равно оставалось железом.
Выслушав пикардийца, епископ сказал:
— Сын мой, такая преданность заслуживает похвалы. В твоих словах и поступках я вижу здравый ум. Если твои знания в известной области ему не уступают, то мой брат не зря направил тебя этой стезей. Однако следует помнить, что церковь осуждает деятельность тех, кто именует себя сынами Гермеса. И хотя нелепа мысль о том, что под рукой моего брата могут твориться дела темные и незаконные, сын мой, поостерегись вызвать подобные подозрения. Не рассказывай более никому то, что ты сейчас мне поведал, и не называй себя алхимиком прилюдно.
— Ваше преосвященство, прикажите только… — начал Ренье, но епископ прервал его:
— Довольно. Ты можешь остаться во дворце; тебе отведут место среди моих дворян. Веди себя тихо и пристойно — тем надежней ты докажешь свою верность дому Круа. А когда придет время для ученых бесед, за тобой пришлют… Ступай же. — И он махнул рукой, завершая аудиенцию.
Ренье поклонился. Отступив на два шага, он склонился повторно, и в третий раз — у самых дверей. Но перед тем как дубовая створка захлопнулась, пикардиец поймал на себе пристальный взгляд Якоба де Круа. В нем сквозило любопытство пополам с недоверием, но так же и иное чувство, вселившее в пикардийца надежду. Этим чувством была пробудившаяся в епископе алчность.
Оставив его преосвященство, пикардиец спустился в зал, в котором дворяне епископа развлекались игрой в же-де-пом с дворянами наследника; там он растянулся на скамье и под стук мяча сладко заснул. Когда настало время ужина, Стеф разбудил его, и они отправились в дворцовый сад. Там среди увитых розами шпалер играла музыка стояли и накрытые столы. Ренье вновь увидел епископа и рядом с ним юного эрцгерцога и герцогиню Маргариту, дебелую, белолицую, все еще красивую женщину в черных одеждах и вдовьем покрывале. Все трое сидели на возвышении, где им прислуживали молоденькие фрейлины в платьях цвета барвинок; они лакомились жареными куропатками, запеченной маасской форелью, сырами из Лимбурга и жирными гентскими колбасами и запивали все английским пивом и бургундским вином.
Белокурая девица с поклоном поднесла золоченый кубок епископу. Когда она повернулась, Ренье узнал Бриме де Меген. Как и другие, Бриме была в голубом с головы до ног, ее волосы покрывала украшенная жемчугом сетка, а на пышной груди сиял крупный аметист. С опущенными глазами, без улыбки на ясном лице, она была похожа на ангела с картин Яна ван Эйка; но Ренье помнил ее другой, и от этих воспоминаний его вдруг бросило в жар. Ему захотелось напомнить ей о себе, и он решил дождаться подходящей минуты.
Но Стеф тронул его за плечо и шепнул:
— Один молодчик возле кустов не сводит с вас взгляда.
Пикардиец повернул голову, но на том месте уже никого не было.
— Ты успел его рассмотреть? — спросил Ренье антверпенца.
— Он держался в тени, вдобавок на нем была темная одежда. Он закрывал лицо шляпой, но из-под нее его глаза сверкали, как у скряги при виде кредитора. От злости у него аж губы тряслись, и он все время облизывал их своим змеиным языком.
