— Да где же это мы?» — повторил я в негодовании вслух, остановившись в очередной раз, вопросительно посмотрев на Алекса.
Мне стало совестно перед ним, и отчаянно устремившись вперед, словно вдруг догадываясь, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид — почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, — казалось, что они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было всё так глухо, плоско и уныло, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Мы поспешили выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу; но тут я окончательно удостоверился в том, что мы ацки заблудилсь, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, я пошел тупо наугад...
Мы ломились так, около получаса, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых и страшных местах: нигде не мерцал огонек и не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым носом. Мы все шли и шли, я уже был готоф прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной!
Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Мелкая река и озеро огибали ее уходящим от меня полукругом, а стальные отблески воды смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором мы находились, спускался почти отвесным обрывом прямо подо мною, а равнина, возле реки напоминала неподвижное темное зеркало. Вскоре, под самой кручью холма, я приметил горящие красным пламенем огоньки, вокруг которых копошились и колебались чьи-то тени...
Я примерно узнал, наконец, куда мы зашли... Но вернуться в лагерь теперь, не было никакого смысла и возможности, особенно в ночную пору, когда ноги подкашивались от дикой усталости. Мы решили подойти к огонькам, к обществе тех людей, чтобы дождаться зари.
Не успели мы и спуститца с обрыва, как вдруг две большие, белые и лохматые собаки со злобным лаем бросились на нас. Детские звонкие голоса, тут же раздались вокруг огней, два или три силуэта быстро поднялись с земли и двинулись на встречу к нам. Я окликнул их, и заорал, что мы студенты из Москвы. Они подбежали, отозвали собак, которых дико бесили наши велосипеды...
У НОЧНОГО КОСТРА С ПРИВЕДЕНЬЯМИ
Вообщем, я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг огней, за туристов. Это были пацаны из соседних деревень, которые стерегли табун лошадей. В жаркое лето, лошадей выгоняют на ночь покормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя, а тем боле, что никто не станет для них жечь коровье дерьмо! Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун, самый большой праздник для местных пионероф СССР....
Сидя на самых бойких клячях, мчались они с веселым гиканьем и криком, высоко подпрыгивая, болтая руками и ногами. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге, далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши, а впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.
Мы сказали пацанам, что шли на стрелку к БОЧКЕ и дико заблудились. Потом мы угостили их сигаретами ЯВА-100, выдали банку шпрот и тушёнки на общак, а потом подсели к ним. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом.
Картина была чудесная: дрожали огни и, как будто замирая, упирались в темноту. Круглое красноватое отражение, вспыхивало пламенем, изредка забрасывая за черту круга — быстрые отблески и тонкими языками света лизало голые сучья, разом исчезая. Мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная бошка, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно было разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной занавеской.
Пацаны сидели вокруг костра, тут же сидели и их собаки, которым так хотелось изглодать наши велосипеды. Они еще долго не могли примириться с таким присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства. Сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всего пацаноф был пять: Федос, Павлуха, Илюха, Костян и Ваня.
Первому, старшему изо всех, Федосу, было примерно четырнадцать, с тонкими и мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и с постоянной полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к «богатой» Советской семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, ради забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой, джинсы и красовки «АДИДАС», явно не отцовские.
У второго чувака, Павлухи, были всклоченные черные волосы на огромной башке, как говорится, с пивной котел, а тело всё неуклюжее. Малый был неказистый, но внушал доверие. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой рубахи да из заплатанных портков, купленных в сельпо. Лицо третьего, Ильюхи, было довольно незначительно — горбоносое, вытянутое и выражало какую-то тупую, болезненную заботливость. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой кепки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые ВЬЕТНАМСКИЕ кеды!!!
И ему и Павлухи на вид было не более двенадцати. Четвертый, Костян лет десяти, был задумчивым и печальным. Вся рожа была в веснушках, рост мелкий, сложения тщедушное, а одежда беднейшая. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле и спал, ему было всего семь лет.
Итак, я лежал под кустом в стороне, и поглядывал на парней. Небольшой котелок висел над одним из огней; в нем варились «картошка». Я притворился, что задремал, и они снова разговорились о своём.
Федос обратился к Ильюхе и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:
— Ну, и что ж?! Так, ты и видел домового?
— Нет, я его не видал! Да его и видеть нельзя, — отвечал Илюха, сиплым голосом.
— А он у вас, где водится? — спросил Павлуха.
— В старой рольне. Ну так, на бумажных фабриках называется сарай, где в чанах вычерпывают бумагу.
— А разве вы на фабрику ходите?
— Да, ходим. Мы с братом, с Андрюхой, в лисовщиках состоим !
— Вишь ты — фабричные! Ну, так как же ты его слышал? — спросил Федос.
— А вот как. Пришлось нам с братом Авдюхой, да с Федором Михеевским, с Ивашкой Косым и его корешом, что с Красных Холмов, вощем, в рольне заночевать. То есть не то чтобы пришлось, а Назаров, бригадир, говорит:
— «Что, мол, вам, домой таскаться; завтра работы до хера, так здесь и ночуйте»!
— ... Вот мы и остались, лежим все вместе, а тут Авдюшка и говорит:
— А что, мол, ребята?! Ну, как если домовой придет? — И не успел он, Авдей-то, сказать, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил! Лежали мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим, ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат! Когда, он прошел через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит, колесо застучало и завертелось! А заставки у дворца-то спущены! Офигели мы: кто ж это их поднял?! Но вода пошла, колесо повертелось, повертелось, да и встало. Пошел тот опять к двери наверху, да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится, ступеньки под ним так даже и стонут! Подошел к нашей двери, подождал, подождал — дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим — ничего-
Вдруг, смотрим, у одного чана поднялась, окунулась, какая-то СТРАШНАЯ рука, а потом стала летать по воздуху. Потом зырим у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь! Потом кто-то к двери подашел, да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая или чахоточный! Мы все так ворохом и свалились. Скажу тебе Федос, одному богу известно, как мы пересрали?!
— Вишь как! — промолвил Павел. — Чего ж он раскашлялся?
— Не знаю; может, от сырости.
Все помолчали.
— А что, — спросил Федя, — картошки сварились?
Павлуха пощупал их.
— Да нет, еще сырые!... Вишь, щука плеснула, — прибавил он, повернув лицо в направлении реки, —
— А вон и звездочка упала.
— Нет, а я вам что, братцы, расскажу, — заговорил Костян тонким голоском, — послушайте-ка, что на днях батяня мне рассказывал. Вы ведь знаете Гаврилу, колхозного плотника?
— Ну и..?!
— А, знаете ли, отчего он такой все невеселый и все молчит? Вощем, пошел он в лес по орехи, да и заблудился, зашел бог знает куды! Дороги найти не может, а уже ночь на дворе. Присел он под дерево и хотел дождаца утра, но неожиданно задремал. А когда очнулся, слышит, что его, кто-то зовет. Смотрит — никого. Он опять задремал, опять зовут. Он опять глядит, глядит, а перед ним на ветке русалка сидит, полностью голая!
