«Интересно, очень даже интересно», — подумал про себя Манион. Король отвел им личную столовую покойного Роберта Сесила, которой тот пользовался последние годы, — длинный стол и резные дубовые стулья прекрасной работы. Сесилу нравилось запугивать сидевших в них гостей. Правда, сегодня, когда дверь распахнулась, взору предстал отнюдь не бывший хозяин столовой, а Бэкон в обществе епископа Эндрюса.
Завидев Грэшема и Маниона, оба поднялись с мест и протянули для рукопожатий руки.
— Примите мои поздравления по поводу освобождения, милорд, — произнес сэр Фрэнсис Бэкон с открытой улыбкой.
— Примите и мои наилучшие пожелания в адрес вашей чести, — добавил епископ Ланселот Эндрюс. Он так же был искренне рад видеть не просто сэра Генри Грэшема, а первого барона Грэнвилла.
Бэкон и Эндрюс уселись по обе стороны стола. Бэкон, который, похоже, чувствовал себя во дворце более привычно, указал Грэшему на его место — во главе стола. То самое, где когда-то, со злорадной улыбкой поглядывая на своих гостей, восседал Сесил. Бэкон, несомненно, являл собой первый ученый ум во всем королевстве. Эндрюс же был единственным епископом, к которому Грэшем питал уважение.
— С вашего позволения, я, пожалуй, откажусь от этой чести, сэр Фрэнсис, — произнес сэр Генри. — Не думаю, что я достоин места во главе стола. Сегодня вечером я бы предпочел быть третьим, пусть даже третьим среди равных.
С этими словами он опустился на стул рядом с Эндрюсом. Кроме всего прочего, эта позиция позволяла ему видеть лицо Бэкона. Тот куда более явно выдавал свои истинные чувства и мысли, нежели епископ. Сэр Фрэнсис улыбнулся и позвал слугу. Своего личного, отметил про себя Грэшем, — ворчливого старика, которого он видел и раньше. В отличие от Бэкона Эндрюс слуги при себе не имел.
Те из слуг, кто доставил угощения, были, по всей видимости, новичками и с нескрываемым любопытством глазели по сторонам, пока несли подносы с дымящимися яствами. Судя по всему, они ожидали, что их оставят прислуживать за столом, и были крайне удивлены — а точнее сказать, оскорбились, — когда им было велено выйти вон.
— Давайте есть и одновременно вести беседу, — предложил Бэкон, как всегда — сама учтивость. — Нам предстоит многое обговорить. Скажите, согласится ли ваш человек обслуживать нас?
Грэшем вопросительно посмотрел на Маниона. Тот кивнул.
— Я бы хотел знать правду, — произнес сэр Генри. — В меня стреляли из арбалета, я подвергся нападению со стороны целой банды головорезов, едва не расстался с жизнью на крыше храма и провел несколько месяцев пленником в Тауэре. Вам может показаться, что в этом нет ничего удивительного. — Он потянулся к середине стола и положил себе на тарелку рыбы. — Тем не менее, хотелось бы знать, почему со мной такое происходит, отчего меня пытаются избить, убить, заточить в темницу. Что это за такие «театральные бумаги», хотелось бы мне знать, из-за которых вся эта катавасия?
— Их три вида, если быть точным, — ответил Бэкон, с явным удовольствием потягивая вино.
Его личный слуга суетился вокруг, предлагая блюдо за блюдом. Все до одного были холодными, отметил про себя Грэшем. Предложив угощение хозяину, старый слуга с почтением принял блюдо назад и повернулся к Эндрюсу. Проделав ту же церемонию с епископом, он с презрением посмотрел на Грэшема и, ничего не предлагая, поставил блюдо на стол, правда, в пределах досягаемости.
«Бога молю, чтобы Бэкон не вздумал влить в меня бутылку вина, прежде чем мы начнем наш разговор», — подумал Грэшем. Судя по всему, его молитва была услышана.
— Первые из этих «театральных бумаг» представляют собой полный текст пьесы. Весьма скверной пьесы, честно говоря. А коль мы здесь для того, чтобы говорить правду и только, то просто омерзительной. Принято считать, будто сие гнусное творение вышло наряду с другими из-под пера некоего Уильяма Шекспира. Известно оно под названием «Все верно, или Генрих Восьмой». Однако истинный ее творец — король Яков Первый. Между прочим, Шекспир почти не приложил руки к этому, с позволения сказать, произведению. Текст был настолько убог, что, когда ему принесли экземпляр, он сделал с него копию и отправил Флетчеру с просьбой хоть как-то его приукрасить. Флетчеру это не удалось.
«Понятно, — подумал Грэшем. — Король пробовал руку в сочинении пьесы для простых исполнителей. Это уже нечто новенькое. Да что там — удивительная новость!»
— Кроме того, помимо нашей злосчастной пьесы, есть еще две, чье авторство, как и в первом случае, приписывается Шекспиру. «Сон в летнюю ночь», если не ошибаюсь, более старая из двух, и «Буря». И в той, и в другой речь идет о колдовстве, и обе они — плод трудов присутствующего здесь Ланселота Эндрюса, епископа епархии Или.
Бэкон кивнул в сторону епископа, но тот лишь махнул рукой — мол, продолжайте.
— И, наконец, эти так называемые театральные бумаги включают рукописи таких пьес, как «Бесплодные усилия любви» и «Виндзорские насмешницы». Они написаны моей рукой при небольшой помощи со стороны друзей.
Бэкон откинулся на спинку стула, положил в рот кусок мяса, после чего вновь обернулся к Грэшему.
— Как вы понимаете, милорд, для человека, имеющего самое непосредственное отношение к созданию нового прекрасного перевода Библии для его величества короля Якова, нежелательно, если вдруг кто-то узнает, что в свободное от государственных дел время он занимается написанием каких-то там пьесок для публичных представлений.
«Милорд». Грэшем внутренне содрогнулся, услышав это новое, все еще непривычное обращение к своей персоне.
— Кроме того, вряд ли стране пойдет на пользу, если люди узнают, что уважаемый представитель нашего славного духовенства написал пьесу, в которой повествуется о человеке, чья власть над другими людьми зиждется на волшебстве. Равно как не пойдет ей на пользу и то, если откроется, что ведущий юрист королевства пишет легкомысленные пьески на потребу простонародья.
Бэкон и Эндрюс в упор смотрели на Грэшема.
— Что касается короля, — продолжал Бэкон, — один Бог ведает, какой хохот поднимется, узнай кто-либо, что его величество тайком сочиняет для театра. Особенно если учесть, что произведение на редкость слабое.
Это не что иное, как воздаяние, подумал Грэшем. Божественное воздаяние за то, что он взвалил на Шекспира так много дел, которые тот должен был решить за столь короткое время. Выхватив из бурлившего вокруг него водоворота одну мысль, он спросил:
— Мне понятно, сэр Фрэнсис, почему вы решили испробовать свои силы в написании пьесы. Это новое для вас средство, причем обладающее мощнейшей силой — воспламенять человеческие сердца, будить мысли, воображение. Но зачем понадобилось писать пьесы королю? Что касается вас, милорд епископ, разве не хватает с вас проповедей? Неужели у вас и впрямь возникла необходимость заработать лишний пенс сочинением текстов для раскрашенных лицедеев?
