— Ладно, уговорили. А теперь будем прощаться. За углом уже наша улица. И нам не хочется, чтобы нас кто-нибудь видел вместе с вами.
Дубровский не стал спорить. Он попрощался с девушками. Больше ему понравилась Валентина. Она казалась более сдержанной, чем Елена, серьезнее, да и внешне она была привлекательней.
На другой день Дубровский освободился раньше обычного и за час до назначенного времени пришел в парк. Решив рискнуть, он заранее приобрел три билета в кинотеатр на девятичасовой сеанс и теперь задумчиво прогуливался по тенистым аллеям парка. Ему было над чем поразмыслить. Сегодня на утреннем построении полицайкомиссар Майснер во всеуслышание объявил о том, что фельдполицайсекретарь Рунцхаймер освобождается от должности и после сдачи дел отправляется в Германию к новому месту службы.
Нет, Дубровский не переживал за Рунцхаймера. Он больше раздумывал о себе. Все-таки положение личного переводчика Рунцхаймера открывало перед ним немалые возможности. А с этого дня он становился рядовым переводчиком тайной полевой полиции, которого может использовать любой следователь. Эта перспектива и радовала, и огорчала. Радовала потому, что наконец-то он избавлялся от всемогущего шефа с явными признаками садизма, и огорчала ввиду того, что отныне он лишался солидного источника, из которого черпал достоверную информацию. Одновременно его продолжала мучить мысль о возможной гибели Пятеркина, о недоставленном Потапову донесении, о необходимости срочно найти выход из создавшегося положения.
Ровно в восемь тридцать Дубровский уже стоял у входа в парк. Девушки опоздали всего на пять минут.
— А вот и мы! — сказала Валентина, подходя к Леониду. — Давно ждете?
— А где же ваше «здравствуйте»? — спросил тот.
— Ой! Извините. Мне показалось, что мы и не расставались. Я ведь все время думала о вас.
— Что, понравился? — спросил он.
— Нет, не то. Я думала: приходить сегодня в парк или нет?
— А вы, Леночка?
— И я думала.
— Ну, раз пришли, значит, все в порядке, — заключил Дубровский.
— Поживем — увидим.
На щеках Валентины вновь запылал румянец. Она смущенно потупила взор, будто разглядывая камешек, который перекатывала по земле носком своего потрепанного, видавшего виды башмачка.
— Вот и прекрасно. Пошли в кино, а то ведь так и опоздать можно.
— Пойдемте. А вы думаете, мы достанем билеты? — спросила Валентина, обрадованная переменой темы разговора.
— Конечно, достанем, — серьезно проговорил Дубровский, извлекая из кармана билеты. — Вот они. Двадцать первый ряд. Шестое, седьмое и восьмое место...
— Ну, тогда все в порядке. — Валя облегченно вздохнула. — А то мы с Ленкой, наверно, год уже в кино не были. Помню, последний раз кинофильм «Истребители» видела.
— А здесь, у немцев, неужто ни разу не ходили? — недоуменно спросил Дубровский.
— Не-ет! Денег жалко. Да и не с кем.
— Тогда я рад вдвойне, что пригласил вас в кино.
Вскоре они уже сидели на своих местах, наблюдая, как быстро заполняется кинозал.
— А двадцать первый ряд — это к счастью, — сказала Лена.
— Почему? — не понял Дубровский.
— Очко, значит. Без перебора.
— Неужто вы в очко играете?
— Не-ет. Это у нас во дворе мальчишки играли. От них я про это узнала.
— То-то. Не пугайте меня раньше времени.
Неожиданно в зале погас свет. На экране засверкали титры. Началось еженедельное кинообозрение. Возникли Бранденбургские ворота. Адольф Гитлер в черном кожаном реглане вышел из шикарного автомобиля и картинно вскинул руку. Начался военный парад. По обе стороны Унтер-ден-Линден стояли толпы народа, впереди инвалидные коляски: ветераны войны приветствовали боевую смену. Печатая шаг, проходили бравые молодцы — воспитанники «Гитлерюгенд», катились танки, мотопехота. Потом Гитлер обходил строй колясок, дружелюбно беседовал с инвалидами.
В течение пятнадцати минут экран убеждал зрителей в скорой победе над всеми врагами великой Германии. Немецкие танки врывались в охваченные пламенем населенные пункты, гремела артиллерия, с закатанными по локоть рукавами шли по полям сражений загорелые, запыленные немецкие парни. Траншеи и артиллерийские позиции усеяны трупами русских, всюду исковерканные орудия. Изможденные лица военнопленных.
И на море не сладко врагам великой Германии. Тревога на немецкой подводной лодке. Слаженные действия экипажа. На горизонте корабль под английским флагом. Маленький бурун за перископом. Корабль приближается, растет на экране. Залп. Пенистый след торпеды. Взрыв у самого борта. И вот уже уходящий под воду корабль, вздыбленная к небу корма — и множество людей беспомощно плавают на поверхности.
Не забыт и тыл, обеспечивающий победу фронту. Голубоглазые блондинки — чистокровные представительницы арийской расы — собирают посылки для фронта. Согбенная старушка принесла теплые сапоги покойного мужа, маленькая девочка с пухленькими щечками отдает свою любимую гуттаперчевую собачку. И снова фронт. С полевого аэродрома взлетают «юнкерсы» с бомбами. И вот уже сыплются бомбы на города и населенные пункты. Будто смерч проносится по далекой земле, заволакивая ее клубами пыли и дыма.
Дубровский почувствовал, как Валентина крепко сжала его руку.
— Вот и наш Сталинград так же, — прошептала она.
Но в это время экран вновь вспыхнул титрами. Начался художественный фильм «Средь шумного бала». И хотя этот фильм посвящался жизни великого русского композитора, он тоже был сделан на немецкий лад. Полногрудая немка фрау Мекк выводит в люди Петра Ильича Чайковского. По фильму получалось, что если бы не фрау Мекк, то никогда столь блистательно не проявился бы талант русского композитора.
— Галиматья какая-то! — сказал Дубровский, когда они вышли из кинотеатра. — И подумать только, до чего примитивно все сделано.
— А что, у Чайковского действительно была фрау Мекк? — спросила Валя.
— Наверно, была. Да мало ли у него их было!.. Возле великих людей всегда почитательницы вьются. Видел я однажды, как Лемешев из Большого театра выходил. Поклонницы чуть на кусочки его не разорвали, все автографы вымаливали. С большим трудом он от них отбился. А у Чайковского, думаете, меньше их было? Ничуть! Вон как Россию прославил. На весь мир прогремел.
— А немцы в сорок первом его дом под Москвой осквернили, — с грустью сказала Валентина.
— Откуда вы это взяли? — спросил Дубровский.
— В наших газетах было написано. Только не помню, как этот город называется.
— В Клину его дом, и музей там же, — напомнил Дубровский.
— Да-да! Точно. Город Клин! — оживилась Валентина. — Там еще фотография была напечатана.
— Вот вам и культурный народ, — вмешалась в разговор Елена. — А вы еще им служите, — сказала она, укоризненно глянув на Дубровского.
— Но если не ошибаюсь, ведь и вы у них работаете.
— У нас другого выхода нет. Иначе пошлют в Германию. Да и есть надо. Только на работе и кормимся.
— А мне, думаете, слаще? И у меня небольшой выбор: или лагерь военнопленных, или служба в качестве переводчика. Не захотел пухнуть с голоду в лагере, вот и согласился у них работать.
— Сейчас многие так. Иван Козюков тоже... — с грустью проговорила Валентина.
— А-а! Это Леночкин приятель? — воскликнул Дубровский, припомнив разговор с девушками во время знакомства.
— Он самый! — с достоинством ответила Елена.
— Ну что ж, познакомили бы и меня с ним. Четверо — это уже компания.
— Ой, правда, Ленка! — оживилась Валентина. — Давай познакомим его с Иваном. Вот увидишь, они подружатся.
— Можно и познакомить, — согласилась та. — У Ивана, кроме нас, никого друзей нет.
На другой день, вечером, как и договорились, подруги пришли в городской сквер вместе с Иваном Козюковым. Был он худощав, среднего роста, с целой россыпью веснушек на бледном лице. Протягивая Дубровскому руку, он настороженно разглядывал его немецкую форму. Но Валентина представила Дубровского как своего друга, и это несколько успокоило Козюкова. Когда же они вчетвером присели на пустующую скамейку, Леонид рассказал Ивану и девушкам о том, как попал в плен.
Выслушав нехитрую историю, Иван Козюков оживился и стал рассказывать о себе:
— Родился в двадцать втором году. Третьего июня сорок второго уехал на фронт. Был командиром пулеметного взвода. И двух месяцев не провоевал. В конце июля часть попала в окружение под Воронежем. Неравный бой... Ранение... Подобрали немцы. Очнулся у них в лазарете. Так и оказался в плену.
— А как в пекарню попал? — спросил Дубровский.
— Случай помог. Отбирали из лагеря на работу и меня выкликнули. Думал, в Германию повезут, а они в пекарню определили. Только надолго ли? Боюсь, как бы в добровольцы не заставили пойти.
