…плывем в ночи, Элена, Элия, Милинья. Вода светится под луной, Элена сказала снова:
— Что за глупости! Купаться в лагуне в такое время! Да и вода, наверное, грязная.
Но Милинья настаивала. Элия сказала, что это было бы так занятно. Элена устроилась на дне лодки, притулилась в глубине своего отчуждения, усталости. Своей отрешенности от всего. От того неодолимого, что влечет и отвергает меня, от жизни, что сильнее меня. Мы ныряем в воду, Элена сидит на дне лодки. Что может сказать мне жизнь, если для меня ничего не осталось? Только унизить?
— У меня есть друг. Я живу с ним уже два года.
Не поехать ли мне в деревню? Последнее убежище, нора для издыхающего зверя. Мать спит в большой гостиной, мошки гудят в темноте — где я? Где мне быть? Элена встает, то чудо — оно мертво: ты ведь так постарела, мы оба так постарели — где я? Элия поднимается, она только начинает жизнь, и я еще так молод.
— Потому что дело не в том, что вы стары, для меня это роли не играет.
— Но почему же тогда? Почему? В чем причина?
— Стул или стол стар просто потому, что давно сделан. Он весь изношен, захватан чьими-то пальцами. Как вам объяснить?
Причина в том, что старость другого должны созидать мы сами. Мы должны приносить пользу друг другу. И та польза, которую мы приносим, должна быть на пользу и нам самим. С ее помощью мы должны созидать свои мечты, свои ошибки, не пользуясь уже отслужившими ошибками и мечтами.
Вечер кончается, близится ночь. Рассеянный шум города уходит под купол неба. Я снова стою в лоджии, пленник того, чем был, а теперь все это — ничто; и пленник того, что яростно подчиняет меня себе и составляет все, на чем держится еще мое бытие. И между несомненностью конца и истиной начала — я, сомневающийся, нелепый. Снова звучит пластинка. Красота девственна, взгляд чужого унижает ее: она — смутный образ того, что никогда не существовало, существовало лишь в краткий миг, когда была она явлена, а потом — смерть, и усталость, и морщины отжитости. Ничто, промелькнувшее трепетным проблеском, и это — все, что выпало нам на долю, весть о том, что никогда не приходит.
«Я ушла», — написала Элена.
Красными чернилами. Держу записку в руке.
XVIII
А сейчас? Разве я не расхныкался? Нет, хватит. Кончать, но пристойно, стариться, но опрятно — начиная с волос, поредевших до того, что на затылке появились проплешины, и кончая зубами, каковые один за другим и т. д., и кончая ссутулившейся спиной — земля притягивает. Стариться опрятно. Что трудно дается старикам, ибо все естество уже изношено. Но я здесь не для того, чтобы выставлять себя напоказ, уже решено — не для этого. И потом, быть стариком — дело нехитрое. Элена встретилась на Байше с Максимо Валенте, стоят на углу, беседуют — я их застукал. Первый зуб, который мне удалили, был леченый, я до этого несколько раз ходил к дантисту. Он стоял среди аппаратуры в белом халате и казался огромным в своем всесилии. Я сидел в кресле, маленький, униженный. Он взял в руки бор, нацелился им в мой открытый рот, машина уже включена, урчит, как злая собака. Старость ведь уже не пугает меня. Раньше для меня была проблемой смерть, она и теперь проблема, но пришла какая-то умиротворенность, в глазах у меня появился холодок безразличия. Бор проник мне в рот, в черепе у меня оглушительно загудело. Почему Элена здесь, о чем говорит она с поэтом? У нее чемоданчик в руках, она элегантна, моя жена, стремительные очертания обтянутой платьем груди, бедер, белокурые волосы, уложенные венцом. Сейчас он наклоняется к самому ее лицу, говорит ей что-то шепотом, маленькие глазки обшаривают ее, она смеется. Смеется, слегка закидывая голову назад, затем становится серьезной. Он тоже серьезен, кивает в знак согласия — согласия с чем? Тогда она спрашивает о чем-то с интересом, он рассекает воздух жестом, выражающим уверенность, затем оба умолкают. Пауза. Обоим не по себе, это видно. Врач говорит мне:
— Вот и все.
Подношу руку, где же лицо? Лицо на месте. И снова телефон — будь он неладен, телефон.
— Слушаю.
— …
— А, это ты. Как поживаешь? Что нового?
— …
— Вот как.
— …
— Вот как.
— …
— Вот как.
— …
— Целую.
Лицо на своем месте. Элена и Максимо, стихоплет дерьмовый с длинной спиной. На месте. Милинья говорит мне:
— Какой-то тип сказал, что собственность — это кража. Глупая фраза, потому что если кража, значит, собственность законна, потому что кража может быть таковой лишь в том случае, когда собственность законна. Впрочем, мысль не моя.
Моя дочь. Умная, непринужденная, брызжущий жизнью и энергией взгляд, энергичное стройное тело.
— Но ведь почему он так сказал, этот тип. Даже отрицание собственности он мог выразить лишь на языке собственника. Ты уже думал о том, что ревность отвратительна и для испытывающего ревность, и для ее объекта?
Я ее слушаю. Но слышу только ее жестокую жизнерадостность, полноту жизненности. И я немного унижен, вздрагиваю — неужели это я тебя создал? Что перешло от меня к тебе? Моя независимая сила, сила земли, что меня отвергает.
— Все твои проповеди о свободе человека, о его достоинстве — что все это значит? Ты никогда не задумывался всерьез над тем, что ты гнусный реакционер, что ты никогда ничем не поступался во имя прав других людей? Было бы прекрасно, если бы мать обзавелась любовником. Был бы тебе урок.
Жизнь жестока — мне пора на свалку. Но зуб продержался недолго. Несколько месяцев спустя пломба выпала. Трогаю языком пустое место — врач сказал: «Необходима экстракция». Снова сажусь на полированное сиденье, врач просматривает на свет шприц. И со всей энергией и решимостью втыкает иглу мне в десну. Это чувствительное место, меня трясет — не от боли, а потому, что затронуто чувствительное место, тайное тайных. По всей полости рта растекается отравой онемение. Потом начинает покалывать, но не больно; вернее, какое-то болезненное ощущение, все во рту омертвело. Так проходит некоторое время, наконец я перестаю ощущать рот совсем. Тут он берет щипцы, проверяет. Атакует мой зуб, я слышу скрип, отдающийся у меня во всех костях, щипцы соскальзывают с зуба. Новая атака, он выкручивает зуб, обрывая нити, благодаря которым он держался во мне, был частью меня. Мне не больно. Но противно, как от рвоты, во всей полости рта, из-за ощущения чего-то мертвого, нарушающего мою цельность. Мне не хватает боли, чтобы я весь был там, где должен быть. Зуб еще болтается в своей впадине, в черепе отдается глухой звук, с которым рвутся корни. Рывок сильнее — и я вижу огромный зуб, зажатый в щипцах. Сплевываю в таз кровавую слюну, мне и жалко себя, и противно. Непроизвольно касаюсь языком пустого места, глубокого провала, огромного зиянья. Глубокая яма, мне хочется плакать, сколько лет мне было тогда? Но мне был уже ведом суровый мужской долг, обязанность хранить в присутствии других величие — мне не принадлежавшее. Впервые я был унижен из-за уязвимости собственного тела, познал бренность. Лишился зуба, а зуб этот был частью меня самого. И ужас — оттого, что утратило цельность тело, которое мне было даровано, которое я сознавал своим, вне которого не мыслил себя. И отвращение к самому себе — оттого что я увидел себя другим, подвластным распаду и потому убогим, хоть это убожество оборачивается сияющим совершенством — то абсолютное, что живет во мне. Впервые постигаю расстояние от «я — тот, кто есть», до «я — то, что есть», между светом, пылающим во мне, и тем, что этот свет питает. Дух бодр, но плоть немощна — гласят пророки. Одно дело — быть цельным во всем, другое дело — быть цельным в какой-то части. Когда чего-то не хватает. Издевка над моей божественностью. Разница между вечностью моего бытия и кратковременностью, в которую претворена эта вечность. Изувеченное тело. Мне вырвали зуб.
А Элена и Максимо между тем стоят на углу, теперь она говорит ему что-то очень важное, судя по ее лицу. Она потупилась. Затем вдруг подняла голову, улыбается. Он все так же серьезен. Затем они поворачиваются спиной ко мне и уходят. Я было подумал: «Пойду-ка за ними…»
Но нужно набраться мужества. Есть такая молитва: «Господи, сделай так, чтобы этого не было, а если бы было, чтобы я не знал, а если бы узнал, то не терзался бы», — нужно набраться мужества, почему нужно набраться мужества? По той же причине, по которой нужно идти к врачу, когда подозреваешь, что серьезно болен. Взять на себя ответственность. И к тому же — ты уже стар, на пороге великой ночи — и к тому же это не трудно. Есть какое-то величие в прожитой достойно жизни, в уважении других — но тебя никто не уважает. Ни твоя дочь. Ни твой зять. Злобный лай на протяжении всего пути. Да, нечто в этом роде. Смотри на себя. Созерцай себя. Услышь предупреждение о своей временности. Вечер опускается на город, сумерки в мире. Сумерки в твоей жизни. Когда-то все в тебе было так слажено, все детали твоего механизма работали так дружно, а теперь ты как отъездившая свое колымага, неприятности с печенью, с толстой кишкой, раздражающие простуды при малейшем сдвиге в погоде и к тому же — количеству пройденных километров соответствует затрата времени. Бог создал тебя по своему образу и подобию, вот голос, звучащий в вечности. Как новенькая машина, сверкающее совершенство в отполированное™ деталей, в мощи поршней двигателя. Но это мимолетный образ, ветерок размывает его — вверху, в голубизне, проплывают облачные корабли, фантастические дворцы, проходят люди с едва намеченными лицами, с тайнами, доступными лишь рентгеновским лучам, — на миг они обрели гармонию в своем совершенстве. Смотрю на них, но недолго — где-то плачет ребенок. На нижнем этаже. Другие дети тоже подняли рев. Там живут японцы, муж и жена, нам привратница рассказывала. У них трое детей. Иногда муж и жена уходят из дому — чаще всего вечером. Заранее включили в расписание. Укладывают детей, запирают дверь, уходят. И немного спустя, в соответствии с расписанием, дети поднимают крик. На весь дом, непонятно, откуда — сверху, снизу, с боков. Снизу, сказала привратница. Почему бы мне не набраться мужества? Иду за ними, они не торопятся. Элена бросила на меня уничтожающий взгляд:
