Крепче всего это акультурное явление задело престарелого стихотворца Бессчастного, который в свое время написал прославившие его строки:
Счастье к нам подкралось незаметно,Как лазутчик к лагерю врага… —
поскольку он почувствовал себя лишним при новом раскладе жизни и остался безо всяких средств к существованию, ибо еще при Железнове лишился пенсии за стихотворение:
Тихо вокруг, никого у реки.Вдруг звон раздается — то звон оплеухиОт справедливой тяжелой руки… —
а уже при Гребешкове в «Патриоте» перестали давать стихи. Одно время старик Бессчастный даже голодал, но затем он попытался притереться к текущему моменту и засел за литературную работу в том жанре, который следует определить как исторический анекдот. Именно, поэт Бессчастный решил написать трактат, занимательный и пикантный, но в котором, однако, самым основательным образом исследовались бы странности глуповского характера с выявлением всех причин. Генеральная его мысль заключалась в том, что во всех невзгодах, выпавших на долю этой этнической группы, виновато качество здешних вод; будто бы в первое переселение народов пращуры глуповцев задержались в своем движении на запад, умиленные огромными запасами питьевой воды, которые открылись им на севере Валдайской возвышенности, удивительной воды, внушающей умиротворение плюс плавное движение мысли, и временно осели передохнуть; да так и остались сидеть среди дремучих лесов и пахучих трав, по соседству с дикими лопарями, в то время как их собратья арийцы все шли и шли к теплым морям, благословенным берегам, под бочок к первым цивилизациям, туда, где дует парфюмерный мистраль и благородная лоза вьется сама собой; глуповцы то и дело порывались продолжить путь, но как-то все было не с руки, то то, то се, то пятое, то десятое, однако так называемые чемоданные настроения въелись им в плоть и кровь; отсюда как бы временные города, походные кладбища, жилища бивачного типа, агротехника такая, чтобы только с голоду не помереть, и промышленность такая, чтобы только как-то убить среднеевропейское время, и, следовательно, глубокая пропасть между расовым самочувствием и способом бытия; а все — вода, какая-то все-таки не такая, злостная и не та.
Полгода сидел Бессчастный за своим трактатом в расчете на новую славу и добрый куш. Как бы не так: прочитали в «Патриоте» его писанину и говорят:
— Ну ты, старик, совсем плохой! Кому сейчас нужна вся эта этнография, ты нам давай про неординарную половую ориентацию, например, про связь старушки с палкой-копалкой, про антропофагию нам давай!
Но поэт Бессчастный и слов таких не слыхал; сплюнул он в сердцах на пол, причем самым нефигуральным образом, и ушел.
Однако пить-есть как-то надо было, и он сначала навострился напечатать трактат в Перми, — все же культурный, балетный город, — потом даже за границей, но в обоих случаях, бедняга, не преуспел. Тогда он отправил трактат в кладовку, на полочку, между трехлитровой банкой моченых яблок и пустыми бутылками из-под пива, и надумал ребусы сочинять, — и тут к поэту пришел успех: ребусы его в скором времени приобрели такую громкую популярность, что тираж «Патриота» вырос в пятнадцать раз. Долго ли, коротко ли, зажил Бессчастный на широкую ногу: завел свой выезд — «жигули» девятой модели, купил домик на Козьем спуске, сидит-посиживает у открытого окошка, глядит на публику, дует чай.
Ему скажет кто-нибудь из прохожих, уповательно сторонник идей Лучезарного Четверга:
— Устраиваются же люди!
Бессчастный:
— А тебе кто мешает?
— Жизнь!
— Нет, жизнь как раз правильная пошла, надо только шагать с ней в ногу, как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
— Погоди, ехидна! Грянет час, ты еще по-прежнему запоешь!
Вообще на это было мало похоже, поскольку новый Непреклонск уже приобрел кое-какие необратимые, въевшиеся черты, так, любимыми народными увеселениями стали разгадывание ребусов и состязания для умельцев часами стоять на одной ноге, а, кроме того, по радио с утра до вечера и чуть ли не на положении государственного гимна крутили блатную песенку, во время оно пользовавшуюся особенным успехом в потемских лагерях:
— Гоп-стоп, Зоя,Кому давала стоя? —
так что ее знала наизусть даже местная ребятня.
Кое-кто из непреклонцев, например, бесноватый Чайников, никак не могли смириться с этой фрондой культурной норме, и напрасно: уж так устроен подлунный мир, что ежели ты желаешь свободы мнений и регулярного трехразового питания, то терпи, ибо то и другое в состоянии обеспечить только выходцы из потемских лагерей; и наоборот: когда культурная норма овладевает массами, жди публичных казней и скотского падежа.
Невзгоды по хозяйству
Всего можно было ожидать — и возвращения Зеленого Змия в силу ослабления идеологической линии, и умышленного упразднения трамвайного маршрута Базар—Вокзал, но того, что вопреки всяким правилам из-за свободы мнений город сядет на кислую капусту, — это трудно было предугадать. Непреклонцам было от этого не легче, они сроду не просчитывали исторические ходы в предвкушении неблагоприятных метаморфоз, и ничего-то им другого не оставалось, как иной раз соборно погоревать. Иной раз усядутся мужики на поверженный монумент комиссару Стрункину, наладят патриархальные самокрутки, и ну это самое — горевать.
— Вот при товарище Колобкове, когда еще существовал прочный паек, — настоящая была жизнь!
— Нет, при Колобкове уже безобразия начались, потому что при нем появились хозяева?.
— А я так скажу: жили мы тихо, человечно, только в председательство Беляева, Ильи Ильича, когда к нам из-за границы хлебное дерево завезли.
— Вот только хлеб с него в рот взять было нельзя, потому — сплошная химия какая-то, а не хлеб!
— А лучше всего жилось при Проломленном-Голованове, так как строгость была во всем. Как, бывало, подойдет к тебе со шпагинским автоматом, как спросит: «Ты, товарищ, к какой диверсионной группе принадлежишь?» — так сразу придешь в себя!
— Я еще вот чему изумляюсь: ну все у нас не как у людей! Раньше средства есть, сенокосилок нету, теперь вот средств нету, сенокосилки есть, а чтобы и то и другое одновременно — этому, видимо, не бывать.
Но горюй не горюй, а хозяйственная жизнь в городе Непреклонске, кажется, действительно шла к концу. Взять хотя бы предприятия общественного питания: худо-бедно существовали в городе два предприятия общественного питания, и вдруг, в одночасье, перестали существовать, то есть помещения-то наличествуют, двери открываются, окна целы, но повара с подавальщицами день-деньской режутся в «дурака». Молокозавод вообще исчез с лица земли, в среду еще стоял на углу Большой улицы и Козьего спуска, а в четверг точно ветром его унесло, — ни с того ни с сего исчез… Что же до посудного предприятия и красильной фабрики имени XI-летия Октября, то производственные процессы и тут и там свернулись еще при председателе Колобкове, вернее, управленцы, истопники и стрелки военизированной охраны по-прежнему копошились за проходными, но именно трудящихся не было никого. Трудящиеся с тоски время от времени являлись к проходным, тонкими голосами спрашивали вахтеров:
— Когда же опять к станкам? Те им в ответ:
— Так надо надеяться, никогда.
— Во, елки-зеленые, хоть воровать иди! Нет, когда, скажем, воровство побочное занятие, то это даже нормально, но когда основное — как-то все же не по себе. Лучше, конечно, опять к станкам. Бывало, стоишь у родного шлифовального агрегата, то тебе кто расскажет про гадюку-тещу, то ты кому расскажешь, как блядует твоя жена, а в обеденный перерыв по стакану! — вот это, я понимаю, жизнь!
Наконец, в городе мало-помалу отменилось разделение труда, которому в те поры исполнилось примерно семьдесят тысяч лет. Глуповцам почему-то искони нравилось, если человек сам себе и жнец, и швец, и на дуде игрец, и вот исполнился их промышленный идеал: теперь всякий самосильно чинил дома электроприборы, строил мебель, делал инъекции и в особо несчастных случаях изготовлял березовые гробы. После непреклонцы охладели к такому универсализму, поскольку дело пошло совсем уж по дедушке Крылову, но поначалу они на себя нарадоваться не могли.
Затем полоса невзгод добралась и до товарооборота, то есть вдруг напрочь исчезли ассигнации, изобретение лягушатников, так что скоро непреклонцы уже не могли вспомнить, какого цвета была сотенная купюра, и сначала их символизировали спичечные коробки, потом ракушки, а потом товарооборот осуществлялся по принципу «так на так». Откуда товар брался? — а бог его знает откуда, скорее всего через стяжание, которое сделалось основной отраслью промышленности за совершенным отсутствием остальных.
