— У нас всё хорошо, — твержу я, сжимая телефон.
— Хотела бы я в это верить, — вздыхает она. — Ну, ладно. Не хочешь рассказывать — твоё право. Ты… только не спеши, ладно? Дай ему время, пожалуйста. Он… поймёт. Всегда такой был. Недоверчивый и подозрительный. Но у него доброе сердце.
— Вы сейчас о Леоне или об Эдгаре? — прикрываю глаза и мрачно улыбаюсь. Мне странно слышать голос женщины, что родила таких похожих внешне и таких разных мальчишек.
— Об Эдгаре, конечно, — сквозь динамики фонит грусть. — Леон… ты прости его, Тая. Юный ещё. Всегда вот так влюблялся скоропостижно. И всегда скрывал свои чувства и девочек, Мне бы сразу догадаться. Но как-то в голове не уложилось, что ты можешь настолько в сердце ему запасть. Леон выживет. Он умеет приспосабливаться. Переболеет. А Эдгар… вот за него я боюсь. Очень цельный. Такие если падают, то плашмя. Всем весом, как подкошенные. К сожалению, у него есть не очень радостный опыт женитьбы. Любил так, что еле вынырнул.
Слушать о том, как кого-то любил Эдгар — выше моих сил.
— Вы простите, Эльза, дети проснулись. С собакой гулять пора. А Эдгар уехал в офис. Всё у нас хорошо, правда. Не переживайте.
Я отключаюсь и без сил падаю на кровать. Зачем она позвонила? И так тяжело. Невыносимо.
Я и без того люблю вашего сына, — веду безмолвный диалог с далёкой Эльзой. — Люблю так, что не помню обид. Я бы радовалась, если бы он остыл, подумал, успокоился. Лишь бы не наказывал недоверием. Не был бы настолько плохого мнения обо мне. Не считал предательницей и неверной женой. Это больно. Невыносимо больно, когда тебе не верят. Особенно, когда я не заслужила подобного отношения. Я люблю его, а он — нет. В этом вся разница.
Снова звонит телефон. Долго. Настойчиво.
Вздыхаю, подношу экран к глазам. Тётка. Смаргиваю. За всё время моего замужества — это первый звонок. Что-то случилось?
— Да, тётя Аля, — почему-то накатывает дурнота. Ничего хорошего от её звонка не жду.
Тётка начинает что-то щебетать, а затем, как я это называю, «подтягивает живот» — есть у неё такая тактика: чует нутром:
— Что-то случилось, Тая?
Она спрашивает почти то же самое, что и мать Эдгара, но есть великая пропасть между этими двумя женщинами. Если первая тревожится и растеряна, то тётка — подозрительна и въедлива. Я так и вижу, как сверкают её глазки.
— Нет, ничего не случилось, — голос мой звучит, как обычно, но слёзы где-то близко. Тётка не тот человек, перед которым я бы сопли развешивала, но случались в моей жизни подобные казусы: всё же единственный родной мне человек. И жила я с ней семь долгих лет. Всякое бывало. И не всегда тётя Аля показывала себя исчадием ада.
— А ну не лги мне, Таисия! — квакает она противно. Звуки между носом и гортанью — первостатейная мерзость, но в таком боевом состоянии тётка неподражаема и непобедима. А ещё и непоколебима.
— Я не… — пытаюсь вырулить, но она меня перебивает.
— Может, встретимся? Приехала бы тётю навестить. Соскучилась я по тебе.
Верить ей — самообман, конечно. Но почему-то до боли хочется очутиться в стенах, где я выросла уже не одинокой. К тому же, завтра бал. А после — неизвестность. Мне нужно где-то приткнуться, пока не вырулю из семейной жизни. Наверное, придётся поползать на пузе. Я просила Эдгара не отдавать меня тётке. Думала, сумею подготовиться и найти пути к отступлению. Не сложилось.
— Я приеду, — обещаю спонтанно. — Вы сегодня дома?
— Приезжай. Жду тебя, — в тётке столько готовности, что впору задуматься о подвохе. Но в данный момент — всё равно. Вырваться бы отсюда. Тётка — не самый худший предлог. Может, заодно и в голове прояснится.
68. Эдгар и Тая
Эдгар
Я вызвал Костика. Меня трясёт, хоть внешне, наверное, об этом не скажешь. Снова и снова прокручиваю и вчерашний день, и сегодняшний разговор. Мне хочется ей верить. Плюнуть на все «бездоказательно» и верить, что брат против воли сорвал поцелуй. Что таблетки — не злой умысел. Что между Таей и Леоном нет ничего и не было. Что они не сговаривались за моей спиной, а Тая — не изменяла.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Но мой прагматизм и природная недоверчивость ломают и корёжат и тело, и мозг. Чтобы не сойти с ума, звоню Севе.
— Ты бы ещё раньше позвонил. Ночью, например, — голос у Мелехова мрачный. Судя по тону, он уже проснулся.
— Не бурчи. Есть несколько важных дел. Займись ими, раз уж вернулся. Первое — я бросил твою машину возле своего дома.
— Да ты офигел, Гинц. Вот так и доверяй тебе. Мне на вертолёте за ней слетать?
— Сева, — у меня и так нет настроения. Сегодня я его шуточки едва терплю, поэтому голос мой звучит так, что не мешало бы ему попридержать свой поганый язык. — Давай без твоих дурацких приколов. У тебя есть ещё одна машина, а у меня — прекрасная память. Фотографическая.
— Тебе жена сегодня не дала? — он решил, что бессмертный.
— Судя по всему, ты тоже не обласкан, — рычу в ответ.
— Хороший удар, Гинц, — хмыкает мрачно Сева. — Ладно, один-ноль в твою пользу. На кой мне машина. Ранее прозвучало резонное замечание, что я не бедный пейзанин, фотографический ты наш.
— На той, что, вероятно, её нужно отбуксировать в автосервис. Я не уверен, что с ней всё в порядке.
— Признайся: ты по ночам участвуешь в запрещённых заездах? Она в хлам или всмятку? И что случилось?
— Внешне, я думаю, она не пострадала. А за её богатый внутренний мир я не уверен.
Выкладываю Севе последние новости. Выказываю подозрение, что с его машиной могут быть нелады.
— Ну, офигеть, что я ещё скажу? — Сева что-то чересчур по-философски воспринимает новости. — Ты куда вляпался, Эд, пока я там красоток охмурял?
— Если бы я знал, то не слушал бы твои умничания.
Сева сегодня особенно раздражает меня. Надиктовываю ему список дел и отключаюсь. Перед глазами — Тая. Моя жена. Лицо её открытое и беззащитное. Я должен решить. Готов ли закрыть на всё глаза. Плюнуть на все свои подозрения и ревность. Или придерживаться стальных принципов до конца, не ломая, не меняя себя?..
А потом приходит опустошение. Не знаю, как там с принципами, но именно сейчас я сломлен. Что останется мне, если Таи не будет рядом? Одиночество? Тишина? Покой? Не наелся ли я этого выше крыши? Брат и сестра — дети, к которым я и привязаться толком не сумел? О Леоне лучше не думать. Не думать. Не копить злость, иначе не знаю, как остановлюсь, если вдруг…
Тая
Я стараюсь не замечать охранников, что следуют за мной, как два цепных пса. Бабки на лавочке рты раскрыли. Здороваюсь и прохожу мимо. Эти двое первыми входят в квартиру, как только тётка открывает дверь. Проходятся танком по комнатушкам.
Тётка только ртом зевает, как рыба. Накрашенным ярким ртом. Она… постарела за то время, что я её не видела. А ведь прошло — всего ничего. Лицо нездоровое, одутловатое. Мешки под глазами. На голове — воронье гнездо.
— Я могу побыть со своей тётей наедине? — спрашиваю у безопасников. Те хмуро кивают и выходят. Будут торчать у двери, наверное. Но без них дышится легче.
— Эт-то что такое, Таисия? — обретает тётя Аля голос. — Что за бугаи с тобой? Твой Гинц бандит, да? А прикидывался порядочным человеком, бизнесменом. И вот… отдала овечку волку в пасть.
Она смотрит на мою руку в синяках. Прячу её в карман, но поздно.
— Он тебя ещё и бьёт? — глаза у неё нехорошие, жабьи, злые. Но злится она не на меня, а на Гинца. Обычно она так смотрит, когда затевает пакость, тяжбу, жалобу накатать, анонимку настрочить.
— Нет, — мотаю головой.
— Ладно, не покрывай. Знаем, плавали, — прерывает она меня и машет рукой. — А ты ещё дурочка, раз оправдываешь его. Таких надо давить, как гнид, чтобы голову не поднимали!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Тётка сжимает пухлую руку в кулак и трясёт им, как реликвией.
— Тёть Аль, не надо, — она меня за пять минут измотала так, будто я марафонскую дистанцию пробежала. — Я не для того сюда приехала.
— А я для того как раз тебя позвала. Посмотреть на тебя хотела. Увидеть своими глазами, как живётся.
