— А по внешнему виду много можно определить? — горько улыбаюсь я.
— А как же! — растягивает она свои губёшки в улыбке. Помада уже скаталась неаккуратными валиками, отложилась в уголках её губ. — В зеркало посмотрелась бы. Глаза грустные. Лицо унылое. И сразу видно: непорядок. Для счастливой жены ты слишком уж нос отрастила. Прям до пола.
И крыть особо нечем, но жаловаться не хочу. Во мне уже нет кипящей обиды и беспомощных слёз. Выгорело по дороге.
— Охо-хо… дура я старая. Думала: порядочный мужчина. Старше. Нагулялся. Любить будет да лелеять. Пылинки сдувать. А он, смотрю, урод. И в университет тебя пускает, и небось дома катается, как на самокате. Издевается ещё. Знала бы — век ему согласия моего не видать. А то пришёл, перья распустил. А я и повелась.
Я не хочу говорить на эту тему, но, видимо, тётка только ради того, чтобы сунуть нос в наши отношения, и позвала меня.
— Тёть Аль, а здоровье ваше как? Лекарство принимаете?
— Ползу медленно на кладбище, какое там здоровье, — отмахивается она. А потом набирает полную грудь воздуха и бубухает то, что хотела, наверное, сказать сразу, да не смогла без предварительных прелюдий: — Грех на мне, племяшка. Я ведь продала тебя этому Гинцу.
— Что значит продала? — не сразу отхожу от ступора, в который впадаю при её словах. К горлу подступает тошнота, голова кружится.
— А то и значит, — прячет тётка глаза. — Бес попутал. Как увидела, что он из карманов деньжищи достаёт, так планка и упала у меня. Жадность сгубила. Говорит, мы ж почти семья. Помогите, Алевтина Витольдовна. А я и поддалась. Деньги поганые его взяла. Думаю, ну, вот, дождалась. На старость лет и тётке от тебя польза какая будет. Ты уж не сердись.
Она суетливо вскакивает, катится к серванту, роется там между хрустальными ладьями, бокалами, супницей под гжель и возвращается, неся на ладонях деньги.
— Вот. Взять взяла, а использовать так и не решилась. Не смогла, что ли. Точнее, тиснула немного оттуда да положила назад, когда зарплату получила.
Я смотрю на её руки с ужасом. Для меня она не купюры держит, а бомбу с часовым механизмом. Я даже слышу, как тикает время, убегая шустрой змейкой по пескам моего краха. Он просто меня купил. Как вещь. Как колбасу в магазине. Попросил тётку посодействовать, чтобы надавила, припугнула.
— Я чего хотела, Тай, — заискивающе заглядывает в глаза тётка. — Ты б ему их отдала, а? Ну их, деньжищи эти. И уму, ни сердцу. Лучше копейки считать, чем соблазн такой. Я тебя пристроить хотела. А это… алчность всё, проклятущая. Как взяла, так покоя нет. Всё чудится, шуршит кто-то за дверью, шагами лестничную площадку меряет. Я в глазок видела — большой такой. Шастает.
Глаза у тётки стают совсем дикие, и я по-настоящему пугаюсь. Но это только миг. Через короткое мгновение тётка становится прежней.
— Отдай от греха подальше. А так с меня взять нечего. И ты это. Если совсем худо будет, вертайся. Приму. Куда ж я денусь. Одна ты у меня родная. Никого не осталось. Хоть стакан воды подашь, если совсем худо будет.
Какая-то она жалкая. Может, действительно одиночество давит? Вот же: со света сживала, душила за каждую копейку, а сейчас стоит, деньги суёт, и руки у неё ходуном ходят.
— Хорошо, — решаюсь. — Я отдам деньги Эдгару.
По лицу тётки проходит судорога облегчения. Кажется, такой довольной я её сто лет не видела.
— Тая! — окликает она меня на пороге. — Если что, возвращайся, — напоминает. — А если нормально всё, то хоть заглядывай иногда.
Я киваю и выхожу за дверь. Двое из ларца верно ждут меня. У меня двойственные чувства от этой поездки и встречи. С одной стороны, кажется, что тётка не лжёт. С другой — что-то не вяжется вот этот подавленный, растерянный образ с моей боевой, въедливой, как короста, тётушкой.
69. Эдгар
С Севой мы пересекаемся в офисе, ближе к обеду. Смотрим друг на друга, словно пытаемся клад найти.
— Пф, Гинц, — скалится он привычно, — и в каких застенках тебя пытали? Кто тот счастливец, что приложился к тебе калёным железом? Можешь не отвечать, не надо! — поднимает он вверх руки и раскрывает широкие ладони. — Только умелые женские пальчики способны на столь ювелирную работу!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
На секунду он перестаёт тянуть широкую улыбку, смотрит на меня устало и вымученно. Взглядом, что не скрывает настоящего Севу, которого я знаю с детства.
— Всё плохо, да, Эд? Не умеем мы с тобой семейно жить. То тянет куда не надо, то не знаем, что со свалившимся на голову счастьем делать.
Он выпытывает. Суёт нос, куда не просят, но на несколько минут я даю слабину. Друг он мне или не друг?
— Не очень хорошо, Сев. А завтра чёртов бал. Я смотрю, ты тоже не цветёшь, — киваю в его сторону. Сева обычно словоохотливее о своих победах или поражениях, но сегодня он мрачнеет, сжимает покрепче губы.
— Отверженный. Почти как у Гюго[7].
Это попытка пошутить, но она настолько выходит болезненной, что хочется поморщиться. Судя по всему, Севе не нравится, что его отшили. Не привык. Зажрался. Ай да Синица! Готов восхищаться Таиной подружкой.
И вдруг приходит ещё одно озарение: Тая такая же. Чистая. Цельная. Не зря они дружат. До девятнадцати лет она не знала мужчин. Досталась мне цветком нетронутым, а я почему-то решил, что за несколько дней девочка моя способна измениться. Глупый ревнивый баран. Ослеплённый и не способный видеть дальше своего носа.
Атрофированные чувства. Но они оживают, отходят, готовы укорениться во мне. Вправе ли я их уничтожить? И нужно ли?..
— Что-то мы не то делаем, Сева, — говорю я другу и подавляю тяжёлый вздох. Он кивает угрюмо, соглашаясь. Мнётся. Я давно его таким не видел. Настоящим.
— Как думаешь, чудеса бывают? — неожиданно выдаёт Сева, и я понимаю, о чём он говорит.
— Тебе же не сказали, что ты стопроцентно стерилен?
— Сказали, что шансов почти нет.
— Ну, «почти» — это не «никогда».
Мы смотрим друг на друга. У каждого из нас — свои заботы. У Севы — Синица беременная. У меня, возможно, Тая. Сегодня утром я подавил в себе желание заставить её выпить ударную дозу пилюль, понимая, что это ни к чему. А сейчас я, наверное, радуюсь, что не сделал этого. Может, это как раз знак? Судьба? Или что там ещё в таких случаях говорят? Перст Мироздания, как любит щебетать неунывающая птица Синица. Я готов сейчас верить в любую чушь.
— Ладно, — стряхивает с себя оцепенение Мелехов, — ты пригласительные не потерял? Бомонд собирается в полдень — начинают съезжаться. В час начнётся аукцион. Всё стандартно. Варшавин будет с самого начала как хозяин. Встречают с женой приглашённых у входа. Кстати, ты жену его видел?
Отрицательно качаю головой. Как-то не до матримониальных изменений в Варшавинском статусе мне было.
— Говорят, редкостная красавица. Заодно и посмотрим. Не подведи меня, Эд. Это реальный шанс хотя бы попытаться поговорить.
Он говорит ещё что-то. Деловая сухая речь. Сева сейчас не похож на того бабника, каким его привыкли видеть многие. Что-то в нём изменилось после ссылки. А может, он просто снял маску, что намертво приросла к его лицу. Поэтому это так бросается сейчас в глаза.
Я звоню Игорю на подъезде к ювелирному. Оговаривал с ним время заранее.
— Что значит опаздываете? — его единственная фраза действует на меня, как красная тряпка на быка. Я не просто злюсь. Я в ярости. — Какого чёрта вы не дома? А где? У тётки?
Я не запрещал ей встречаться с тёткой. Оговаривал: если она захочет видеться. Она почему-то захотела. С тёткой, от которой бежала как от чумы. Умоляла не отдавать ей. И вот — приехали.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Ладно. Жду, — бросаю хмуро и завершаю разговор.
Сидеть в машине бессмысленно. Решаю прогуляться по аллее, что пролегает неподалёку. Лето, жаркое солнце. А там тень и немного прохлады. Всё лучше, чем сидеть в душной машине. На лавочках — неизменные мамочки с младенцами и детьми постарше.
