Он снял пальто, небрежно опустил его на пол, вдохнул теплый пахучий дым от тещиной сигаретки, осторожно поинтересовался:
- Мальвина еще не спит?
- Я ждала тебя, чтобы... Видишь ли, Мальвина заночевала у подруги на Воскресенке... Они там сегодня собирались... Ну, уже поздно... она позвонила...
Перед ним хотели оправдаться - в чем? Он сам хотел этого. Уже не впервые Мальвина ночевала "у подруги", и он никогда не допытывался и не придавал этому значения. Поскольку - параллельное существование. Но сегодня он должен был надеяться, он был обязан это сделать... Обязан... Что-то вместо ничего... Неужели же только что-то? А если в самом деле любить, чтобы знать, и знать, чтобы любить?
Ту ночь он доспал обрывками, без сновидений, будто в сером свинце, утром побежал на работу, целый день возился со своим бесконечным делом, которое чем дальше, тем сильнее расползалось, и как раз в тех местах, где они пытались его сшивать, и в этой тяжелой служебной борьбе потихоньку исчезала его ночная решительность поговорить с Мальвиной, открыться ей во всем, решительно заявить о... О чем же? Об их отчуждении и о ненависти, что растет отравляющим зельем, не сеяная, не политая и не ухоженная. Но разве Мальвина об этом не знает и не она ли первая окунула свое холеное лицо (самые дорогие косметички Киева заботились о нем!) в это зелье? Кроме того и прежде всего - Наталка. Кто он для нее и что он для нее - разве он знает? Вспомнив, что как раз в этот день Наталка в завкоме принимает избирателей, Твердохлеб стал звонить туда, но телефон почему-то не соединился, словно между правым и левым берегом Днепра расстояние было, как между берегами океанов. Когда же дозвонился, то никто уже не снимал трубку, было поздно. Поздно для всего: для радости и для печали, для признаний и покаяний. Ему стало стыдно за свое вчерашнее намерение покаяться перед Мальвиной. Ничто на свете не повторяется: ни добрые намерения, ни буйные мечты, ни суетные ослепления. А если и повторяется, то только во вред. Натянутая тетива лука. Ему надлежало ждать сигнала от Наталки. Успокоиться и ждать.
Впрочем, какой уж тут покой!
Он так и не увидел Наталку после того вечера самой большей его радости и самой большей его тоски. Она позвонила и рассказала про ДОЛ, про "Южный комфорт", пообещав, что будет там в июне, - и это все, что он получил за последние месяцы. Вознаграждение и расплата за его навязчивость, за его восторги и страхи. Человек окружен страхами, окутан ими, как ночной темнотой, - одни признаются сами себе, другие молчат, выставляя впереди себя, словно щит, то напускную дерзость, то нахальство, то беззаботность. Ничего этого он не умел.
- Я найду этот ДОЛ, - сказал ей Твердохлеб по телефону, - и этот "Южный комфорт". Довольно бессмысленное название, но... Я хочу наконец с тобой договориться... Ты меня понимаешь...
- Там поговорим, - сказала она.
- В "Южном комфорте"? А что это такое?
- Приедешь - увидишь.
- Но тебя, тебя я увижу? - едва не закричал он в телефон.
- Если я тебя туда посылаю, то...
Она не договорила, а он не допытывался...
А приехал в "Южный комфорт", и Наталки там не было...
ДЕЕКОМФОРТНИК
Как у Шевченко: "И благосклонно пребывали..." А ежели не "пребывали", а "пребывая"? Деепричастие, которое тут следовало бы переименовать в деекомфортник, поскольку "Южный комфорт", отдохновение для тела, и комфорт для души, и сплошная "благосклонность".
Но какой отдых, если тебя так жестоко обманули?
Как он искал это общество, просил, терпел, унижался, только бы достать сюда путевку, - и для чего? Выяснилось: в "Южном комфорте" ни одной женщины. И даже не предвиделось. В прошлом году одна была. Голорукая для Племянника. Но в этом сезоне ни Племянника, ни Голорукой.
Твердохлебу суждено было испытать комплекс обманутости. С каким настроением он ехал сюда, и как все обернулось! Впрочем, ему не привыкать. Удары судьбы - это и есть жизнь. Его жизнь. В несчастьях люди сохраняются молодыми.
Не спеша изучал он место своего добровольного заточения. Комфорт для тела или для души? Для Твердохлебова опытного глаза достаточно было одного дня, чтобы заметить все самое характерное и сделать выводы. Выводы были неутешительные. Ознакомление начиналось со столовой - своеобразного центра "Южного комфорта", поскольку здесь, кажется, только и знали, что ели четыре раза в день плюс вечерний кефир, заказывали на два дня вперед по три-четыре блюда сразу, уже с утра объедались котлетами, блинчиками, запеканками, бабками, обжираловка, словно в "Энеиде" Котляревского ("...свинину ели там под хреном, затем лапшу наперемену, потом с подливою индюк..."), разговоры велись большей частью вокруг еды, продолжались в комнатах, где снова звякали ножи и вилки, постукивали тарелочки, вызванивали рюмочки.
Сам директор "Южного комфорта" Шуляк привел Твердохлеба в столовую и усадил за большой круглый стол. Стол скрывался у стены, отгороженный от зала двумя четырехгранными колоннами, как сразу отметил Твердохлеб, только этот стол был круглый и большой, остальные - маленькие четырехугольные. Четыре стула, четыре человека. Как когда-то писали на вагонах: восемь лошадей или двадцать персон.
Твердохлебовыми соседями оказались два человека, которые вошли в столовую и приблизились к столу, словно связанные одной веревочкой. Впереди шел желтолицый, с заплесневелой физиономией старик в странноватой желтой, будто у буддиста, одежде и вел за собой на невидимом поводке молодого человека с надутыми щеками и туловищем до смешного круглым, как газовый баллон. Желтолицый старик был вроде бы невысоким, а тот, с надутыми щеками, как бы высокий, но это впечатление пропадало, как только они приблизились, потому как теперь этот щекастый словно бы присел и стал совершенно незаметным, а заплесневелый старик возвышался и над ним, и над всей столовой, заслоняя весь белый свет.
Казалось, он не поверил собственным глазам, увидя за своим столом чужого человека, ему, видимо, даже захотелось потрогать Твердохлеба, чтобы убедиться, что это действительно живой человек, а не призрак, но он сдержался, только бросил капризно:
- Вы что - с нами?
- Директор усадил меня здесь.
- Ага, директор. Ну-ну... Вообще-то это место Племянника. Он не говорил?
- Что-то вроде упоминал. Но я...
- Ну-ну... Вас как?
- Меня? Твердохлеб.
- Корифей. А это, - он показал на человека с надутыми щеками, - это Сателлит... Будьте любезны... А это...
Теперь Корифей показывал уже за колонны, где за ближайший столик усаживались четверо, тоже будто приведенные на веревочке вслед за Корифеем и Сателлитом. Один, плюгавенький, с черным печенегским чубом, жестким, как лошадиная грива...
- Это Пиетет.
Второй - пронырливый блондин, в вельветовом костюме яркого цвета.
- Это Хвостик.
И еще двое хитроглазых, заляпанных краской, как плохие писаки чернилами, чем-то похожие на его Савочку.
- А это Метрик и Сантиметрик...
Твердохлеб почему-то подумал, что Корифей, наверное, работает на птицефабрике и привык водить делегации, поясняя: "Это яйцо и это яйцо...".
- Вообще-то мы все фундаторы, - важно объяснил Корифей, - а эти имена для внутреннего нашего употребления, так что вы уж привыкайте.
"Прикидываются они, что ли?" - подумал Твердохлеб, но ничего не сказал. Сателлит, играя бесстыдными румянцами на толстых щеках, подхихикнул:
- Когда Племянник приедет, будет вам за это место! Включайтесь в нашу коалицию - тогда получите защиту и поддержку. В прошлом году мы защищали наше Солнышко - вот это была придыбенция[17]!
Корифей взглянул на Сателлита не очень дружелюбно, и тот умолк, уплетая борщ.
Ели долго, еще дольше разглагольствовали, подхватывая каждое слово и каждое хмыкание Корифея, и уже от одного только обеда этого на Твердохлеба нашла тоска, которая угрожала в скором времени перейти в отчаяние. Но нужно было держаться. Наталки нет, однако есть надежда. Это Солнышко, о котором вспомнил Сателлит, не Наталка ли?
За два дня Твердохлеб успел кое-что узнать: директора здесь не любили, презирали, терпели как неизбежное зло.
- Абсолютно не наш человек, - потихоньку объяснял Твердохлебу Пиетет. Говорю это вам, поскольку сразу почувствовал к вам симпатии. Он вовсе и не Шуляк, а Шулик. Медом только сверху намазан, а внутри - полынь! Это человек Президентика! Тот насадил своих повсюду...
Твердохлеб, ясное дело, не знал, кто такой Президентик.
- Не знаете? - удивился Пиетет. - Президентик возглавляет наше Общество любителей. Главная персона - Корифей, это всем известно, но не будет же он сидеть в канцелярии, где собраны одни только посредственности. Мы избрали себе Президентика - и пусть. Мы его еще знаете как называем? Барабанчик. Арендуем для джаза на пять дней еженедельно, чтобы там по нему ударник тарабанил своими палочками, а дважды в неделю пусть себе сидит в Обществе. А кто его слушает? Слушаем только Корифея. Каждое слово с трепетным пиететом. Я еще и записываю...
