Раздались детские голоса.
- Сэр, вы не учили нас ни катехизису, ни нашему долгу перед Богом и людьми, мы росли самыми настоящими язычниками.
- Это не моя вина, это упущение ваших родителей.
- Но наши родители и не могли научить нас чему-либо подобному так, как могли бы научить вы.
- Это невыносимо! - вскричал мистер Хексуорт. - Прочь с дороги, вы, все! Мне сейчас не до вас. Мне нужно в церковь.
- Вам нет туда пути, пастор! Дверь закрыта, и у вас нет ключа.
Мистер Хексуорт застыл в растерянности, не зная, что делать. Потер подбородок.
- Но, черт возьми, что же мне делать? - спросил он.
Толпа окружила его и повлекла обратно к калитке.
- Вам следует отправиться туда, куда мы вам укажем, - говорили они.
Я поднялся, чтобы следовать за ними. Было любопытно видеть, как стадо ведет своего пастуха, никогда не предпринимавшего попыток вести это стадо. Я держался позади, и, казалось, мы движемся вперед, словно бы увлекаемые сильным потоком воздуха. Не успел я перевести дыхание, ни даже понять, куда именно мы направляемся, как оказался в трущобах большого промышленного города, перед домом, в каких обычно селятся рабочие, с одним окном возле двери и двумя окнами на втором этаже. Одно из этих верхних окон светилось алым.
Толпа подтолкнула мистера Хексуорта к двери, которую открыла медсестра.
Я стоял в нерешительности, не зная, что делать, и не понимая, что происходит. На противоположной стороне улицы виднелось здание церкви, окна были освещены. Я вошел и увидел там по меньшей мере двадцать человек, бедно одетых, принадлежащих к низшему классу, стоявших на коленях и молившихся. При входе стоял привратник, или дьячок, и я спросил его:
- Что случилось?
- О, сэр! - отвечал тот. - Он болен, он заразился оспой. Она свирепствует здесь, он ухаживал за больными, и вот - заболел сам; мы ужасно боимся, что он умрет. Вот мы и молимся, чтобы Господь оставил его нам.
Один из стоявших на коленях повернулся ко мне и сказал:
- Я был голоден, и он накормил меня.
Другой встал и произнес:
- У меня не было крова, и он приютил меня.
Третий сказал:
- Я был наг, и он дал мне одежду.
Четвертый:
- Я был болен, и он ухаживал за мной.
Пятый, с опущенной головой, рыдая, произнес:
- Я находился в заключении, он приходил и утешал меня.
Я вышел и взглянул на светившееся алым окно второго этажа; я почувствовал, что мне необходимо увидеть человека, за которого молились собравшиеся в церкви. Я постучал в дверь, мне открыла женщина.
- Если мне будет позволено, я очень хотел бы увидеть его, - сказал я.
- Да, сэр, - произнесла женщина, простая, грубоватая, среднего возраста, с глазами, полными слез. - Да, думаю, вы можете увидеть его, если не будете шуметь. Его состояние улучшилось, как будто он обрел новую жизнь.
Я осторожно поднялся по узкой лестнице с крутыми ступеньками и оказался в больничной палате. Она была освещена приглушенным красным светом. Я подошел к краю кровати, возле которой стояла медсестра, и взглянул на лежавшего человека. Вид его был ужасен. Его лицо было покрыто какой-то темной мазью, чтобы предохранить кожу от высыпаний, ее обезображивавших.
Передо мной лежал больной священник, и мне показалось, что я вижу перед собой глаза мистера Хексуорта, но с каким-то новым светом веры, религиозного рвения, любви. Губы шевелились, произнося молитву, руки были сложены на груди. Медсестра шепнула, обращаясь ко мне:
- Мы думали, что он покидает нас, но молитвы тех, кого он любил, достигли Господа. Он сильно изменился. Последние произнесенные им слова были: "Господь милостив. Если мне суждено выжить, то всю оставшуюся жизнь я посвящу только своей пастве, и умру среди нее"; сейчас он ничего не говорит, он молится. Но молится не за себя - за свою паству.
Я видел, как по щекам его текли слезы, но мне они казались капельками черного барана, сбегавшими по темным щекам. В этом теле была душа мистера Хексуорта.
Не произнося ни слова, я повернулся к двери, вышел, ощупью спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу, и обнаружил себя стоящим на паперти церкви Файвелла.
- Кажется, с меня довольно, - пробормотал я.
Я поплотнее закутался в свое меховое пальто и уже готов был идти, как вдруг заметил хорошо знакомую мне фигуру мистера Фотерджила, двигавшегося по дорожке от калитки.
Я хорошо знал этого старого джентльмена. Ему было около семидесяти. Худощавый, лысоватый, с впалыми щеками. Холостяк, живший в маленьком собственном доме. Он обладал приличным состоянием, был вполне безвредным, но эгоистичным. Он гордился своим поваром и винным погребом. Всегда хорошо одевался и был аккуратен до чрезвычайности. Я частенько играл с ним в шахматы.
Я собрался было бежать к нему навстречу, но меня опередили. Мимо меня проскользнул его старый слуга, Давид. Давид умер три года назад. Мистер Фотерджил тогда опасно заболел тифом, и слуга не отходил от ни днем, ни ночью. Старый джентльмен, насколько я слышал, во время болезни отличался раздражительностью и требовательностью сверх обычного. Когда же болезнь отступила, и он был на пути к выздоровлению, ею заразился Давид, слег и через три дня его не стало.
И вот теперь слуга, приблизившись к своему прежнему хозяину, прикоснулся к своей шапке и тихо сказал:
- Прошу прощения, сэр, но вам не разрешено войти.
- Не разрешено? Но почему, Давид?
- Мне и вправду очень жаль, сэр. Если бы мой ключ мог помочь вам, я бы с радостью его вам отдал; но, сэр, в вас слишком много черного барана. Вам поначалу следует от него избавиться.
- Я не понимаю, Давид...
- Извините, сэр, что мне приходится вам говорить это, но вы никогда никому не сделали ничего хорошего.
- Но разве я не платил тебе так, как было условлено?
- Да, сэр, конечно, сэр; но вы платили мне за те услуги, которые я оказывал вам.
- И я всегда давал деньги, когда ко мне обращались с просьбой о помощи...
- Да, это правда, сэр, но это потому, что к вам обращались, а вовсе не потому, что испытывали сочувствие к нуждающимся, к больным и страдающим.
- Уверен, я в жизни никому не сделал ничего плохого.
- Это правда сэр, как правда и то, что вы не сделали никому ничего хорошего. Еще раз прошу прощения, что мне приходится это говорить.
- Что ты имеешь в виду, Давид?.. Я не могу войти?
- Нет, сэр, у вас нет ключа.
- Но, черт побери, что мне делать? До каких пор мне околачиваться здесь, снаружи?
- Видите ли, сэр...
- В этой сырости, холоде и темноте?
- Вам ничто не поможет, мистер Фотерджил, до тех пор, пока...
- Пока что, Давид?
- Пока вы не станете матерью, сэр!
- Что?
- Близнецов, сэр.
- Проклятье, но это невозможно!
- Но это так, сэр. Пока вы не вскормите их.
- Я не могу этого сделать. Даже физически это невозможно.
- Но это должно быть сделано, сэр. Мне очень жаль, но другого пути нет. Салли Букер готовится разрешиться от бремени, и роды будут очень тяжелыми. Врач сомневается, что все окончится благополучно. Но если вы согласны войти в нее и стать матерью...
- И вскормить близнецов? О, Давид, мне понадобится мужество и решительность...
- Мне не хочется этого говорить, мистер Фотерджил, но мне вас жаль, если вы откажетесь.
- Неужели никакого другого пути нет?
- Нет, сэр.
- Но я не знаю, где она живет.
- Если вы окажете мне честь, сэр, и возьмете меня за руку, я отведу вас к ней.
- Это ужасно... Даже жестоко, по отношению к старому холостяку. Родить близнецов? Ужасно...
- Необходимо, сэр.
Я увидел, как Давид протянул руку своему бывшему хозяину, и повел его с кладбища, через улицу, в дом Сета Букера, сапожника.
Я был так заинтригован судьбой моего приятеля, и мне так хотелось увидеть результат, что я последовал за ними в дом сапожника. Тот находился в маленькой комнатке на первом этаже. Сет сидел возле огня, закрыв лицо руками, раскачиваясь и стеная.
