людей много предрассудков… Держи это в секрете, хотя бы до поры до времени, ладно? А потом выход отыщется…
– Не могу выразить, как я вам благодарен!
Мы договорились встретиться завтра вечером, в половине одиннадцатого. Я проводил его до порога, потому что не сумел уговорить стать свидетелем на венчании: поступиться принципами он не мог. Я смотрел, как он удалялся – по-хозяйски, широкими шагами, словно улица принадлежала ему одному. И смех его будил ласточек под крышами.
– Господи, ведь я без всякого удовольствия отправлю его на тот свет, такие типы вызывают отвращение где угодно. Молю Тебя, дай ему время раскаяться в непотребствах и мерзостных поступках. – Потом я сказал Лепорелло: – Сейчас я лягу в постель. Пусть принесут одеяла и бульон погорячей. Когда увидишь, что с меня начал течь пот, словно я в агонии, беги за священником да поскорей зови сюда – мол, надо обвенчать одну пару in articulo mortis[27].
13. Я вышел из покоев на рассвете. Мне хотелось глотнуть свежего ветра, нужно было прикоснуться к воде. Еще темный двор благоухал, и в гуще кипарисов пел соловей. Я разделся и погрузил тело в водоем. Вода была холодной, и я почувствовал, как холод очищает меня, смывает поцелуи и ласки. Мне почудилось, будто вода возвращает моей плоти свойственную ей цельность, то, что было ее природным качеством и что она нынче ночью утратила. Но, восстановив эту цельность, я словно что-то у себя самого и украл.
Мариана уже спала на огромном ложе, где я когда-то родился. Меня же любовь лишила сна.
– Сдается мне, что сеньору нужна простыня.
– Ты был здесь, Лепорелло?
– Да уж ясно, не спал, как мне и положено.
Я с трудом различал его лицо, но готов был поклясться, что он смеется.
– Да, принеси полотенце.
Он помог мне вытереться досуха. Потом собрал с земли мои вещи и обождал, пока я оденусь.
– А еще я приготовил сеньору кое-чего горяченького. И старого вина. В таких случаях нет ничего лучше.
– Да разве ты уже когда-нибудь служил у новобрачного?
– Нет, никогда, сеньор.
– Откуда же такие познания?
– Смекалка!
Он удалился и вернулся с подносом, на котором стояли закуски. Я пригласил его разделить со мной трапезу.
– Спасибо, сеньор. Я и впрямь проголодался.
Я налил ему вина и протянул бокал:
– Выпей. За меня.
– За ваше счастье?
– Нет. За меня.
– Ну, тогда за вас, сеньор!
Он выпил, кашлянул и хлопнул бокал оземь:
– Есть в мире одно место, где принято делать именно так. На счастье.
– На твоей родине?
– Нет, в одном месте на земле.
Я тоже выпил.
– За твое здоровье, Лепорелло.
– Благодарю покорно, сеньор. – Он протянул руку и удержал меня. – Только свой бокал не бейте. Я того не стою, да кроме того, с моей судьбой все ясно, в ней нет секретов. Я хочу сказать… – Он на миг замолчал и взглянул на меня. – Смею думать, что отныне мы станем ложиться спать в божеское время. Уж не знаю, помнит ли сеньор, что мы провели три ночи без сна. Что скажут почтенные граждане Севильи, узнай они об этом?
– А тебе так важно мнение почтенных людей?
– Я думаю о сеньоре. Что до меня… признаюсь, я не прочь заваливаться пораньше. Но коль надо полуночничать, извольте. Таковы «издержки службы».
– Что ж, Лепорелло, может, мы еще не раз станем полуночничать. Пожалуй, и на весь остаток жизни нам придется пожертвовать ночным покоем. Хотя наверняка не знаю.
– Но… а как же сеньора? Ведь она-то вышла замуж, надо думать, чтоб почивать с супругом. Так уж заведено.
– Да. Ей бы того хотелось.
– А вам?
Я встал, Лепорелло отступил назад. Я шагнул к нему и схватил за плечи:
– Никак ты выпытываешь у меня кое-что?
Он улыбнулся:
– Уж очень я любопытен, сеньор, к тому же нелишне будет узнать, какая жизнь меня ждет. И опять же: я сильно привязан к сеньору, да и вы не раз мне доверялись, вот я и подумал, может, и теперь…
– И каких рассказов ты от меня ждешь? Пикантных подробностей?
Он поспешно выставил ладони вперед:
– Как можно, сеньор. О таких вещах не рассказывают. Но… Подумайте сами. Я вот уж сколько часов ломаю голову. Женитьба… Клянусь, сеньор, не под силу мне это понять.
– И мне тоже.
У него вырвался сдавленный смешок.
– Я и сам в замешательстве. Верно, на меня нашло легкое ослепление, нынче ночью я плутал по дорогам мира, в котором ни от глаз, ни от рассудка проку нет. Но пока я счастлив.
– Да что вы говорите, сеньор! Да неужто! – В том, как были произнесены эти слова, звучала бесконечная насмешка. – Счастливы взаправду?
– А это нетрудно. Довольно перестать требовать от жизни больше, чем она может дать. И тогда открываешь у многих вещей новое лицо, они делаются богаче оттенками, и с ними вроде бы легче примириться. Знаешь, что бывает, когда подносишь руку совсем близко к глазам: руку видеть перестаешь, зато можно разглядеть рисунок на коже.
– И в нем – судьбу. Я имею в виду линии ладони.
– А я имею в виду вещь очень простую – союз с женщиной. Стоит перестать мечтать о невозможном и отказаться от мечты слиться с ней в одно существо, стоит удовольствоваться немудреным наслаждением, какое готова даровать нам плоть, как ты поймешь, что сей союз прекрасен.
– Двое – одна плоть.
– Да вот это как раз и неверно! Две плоти – и всё тут! Так будет всегда, вечно, во всяком случае, в земной жизни. Зато жизнь твоя перестает быть только твоей, она принадлежит двоим.
– До известной степени…
– Да, именно что степень эта известна, не забывай. И я недавно испытал это. Ночью я заглянул в будущее, коему никогда не суждено стать моим будущим. Мы вдвоем вычерчивали его облик. Да только вот линии были придуманы не нами. С небес нам указывал их перст Божий.
– Снова Бог, сеньор? И чего вы никак от него не отвяжетесь, примерялись бы лучше к земле. Вам бы здесь и положить себе предел.
– О Боге надобно помнить всегда, а в такие часы особенно. Господь всю ночь вел со мной спор и не раз одерживал верх. Кто бы мог подумать, что Мариана – его приманка, способ лишить меня свободы. Останься я на всю жизнь с этой женщиной, стал бы святым. Рядом с ней невозможно быть дурным. От нее исходит добро, милосердие, она заражает ими.
Сердце мое все еще томилось любовью, испытанной нынче ночью; через Мариану я любил весь
