мир и всякое живое существо. Любил даже дона Гонсало де Ульоа. И купание не до конца остудило мой пыл.
– Послушай. Тут Господь не ставит пределов. Он позволяет любить все, что ни пожелаешь, упиваться любовью, не делая различия меж созданиями благородными и подлыми. Все тебе видится хорошим, и дурное не возмущает, а лишь вызывает улыбку. Даже на дьявола ты смотришь с симпатией, сочувствуя его несчастной судьбе!
Лепорелло словно испугался чего-то:
– Дьявола оставьте в покое. Он здесь ни при чем.
– Нынешней ночью – нет, а вот вчера он искушал меня. И соблазнял вещами куда менее занятными, да и постыдно заурядными.
– Ну, у Бога воображение-то побогаче будет. При разделе свойств и качеств он выбрал себе те, что попривлекательней.
– Но Он использует те же приемы. Бог тоже искушает.
– Видать, это приносит хорошие плоды.
– И сегодня ночью плоды были как никогда прекрасны!
– Словом, Он добился своего? Будем считать, что отныне вы ступили на путь святости?
Мне стало забавно. Я вознес руки, будто застыл в экстазе пред воображаемым алтарем.
– Святой Хуан Тенорио. Неплохо звучит, а? Святой Хуан Тенорио – покровитель рогоносцев, как сказал бы Командор. И святая Мариана кающаяся. – И тут на меня точно накатило, я потерял узду. Схватив Лепорелло за руку, я впился в него взглядом. – Пойми, все это возможно. Надо только слушаться Мариану, внемля ее словам и озарениям. Но знаешь, что от меня потребуется?
– Нет, сеньор, не могу знать. Я думал, что вам предлагали все, ничего не требуя взамен.
– Мне придется отречься от себя самого.
– И только-то!
– Где-то это было написано, но я только теперь уловил истинный смысл: «Кто ищет себе погибели, тот и будет спасен!» Не припоминаешь? Но я-то не желаю терять себя, только-только себя обретя. Вчера я пребывал в согласии с собой и готов был принять любую кару за право быть верным себе. Отчего же теперь меня гложут сомнения?
– Видать, хозяин, вам открыли ту сторону вашей души, с которой вы не считались, и она небось не так уж плоха, вот вы и растерялись.
– Нет, не плоха. И если прельщает меня, то тем, что есть в ней неукротимость, геройство. Отречься – от имени, от богатства, от мира, от свободы. Покориться, смириться. Растворить свое «я» в действенной любви, жить только для других… Что скажут Тенорио, если в один прекрасный день среди них воссядет святой? Полагаешь, посмеют отвернуться от такого?
Лепорелло взглянул на меня, точно на безумного:
– Не понимаю я вас, сеньор. При чем тут ваши Тенорио?
– Да ведь я – род Тенорио.
– Вы – один из них.
– Нет, я – все они, я их воплощенье. Они живут во мне. Из загробного мира диктуют мне свои законы.
– Так это они велели вам жениться на такой девице?
– Да, отчасти… Ведь они велят мне беречь честь, а честь моя пострадала, когда я утратил невинность в объятиях продажной женщины. И вот я сделал ее только своей, наделил ее собственной честью, очистил ее, а значит – очистился сам.
Лепорелло улыбнулся:
– Как забавно вы все толкуете. Сдается мне, ваши Тенорио не приняли бы таких рассуждений.
– Я их принимаю – и довольно.
– Так на чем же мы остановимся? Следуете вы собственному закону или закону рода Тенорио?
– Я пытаюсь примирить их меж собой.
– А ежели изберете вы путь святости? Тоже надеетесь примирить свой закон с законом Христовым?
Я встал прямо перед ним и торжественно произнес:
– Последовать за Христом – значит, отречься от своего закона.
– И вы решились?
– Пока нет.
– А почему бы вам не бросить монетку, не поиграть в орла и решку? Ведь кинь Буриданов осел монетку, не помер бы с голоду. – Он поспешно вынул из кармана серебряный реал. – Вот. Орел – грех. Решка, то есть крест, – святость. Идет?
– Идет. Орел – ад. Крест…
Лепорелло, протестуя, поднял руку:
– Нет, хозяин, нет. Хоть монету бросайте, хоть свою волю заявляйте, ни Бога, ни дьявола этим не проймешь. На кон ставится только ваша жизнь, земная жизнь, а не спасение души. С нею порешат уж после вашей смерти. Коли сказал Господь: «Сей человек для меня!», тут греши не греши – все едино. Он уж изловчится послать вам раскаяние в смертный час.
Он, Лепорелло, говорил довольно странным тоном – будто слова эти ему не принадлежали и он произносил их против воли. Я почуял в них ересь. Но, подумав о том, что Бог, возможно, выбрал меня для Себя и что бы я ни наделал, меня ждет вечное спасение, я ощутил, как душа моя встрепенулась от гордости. Я решительно сбросил на землю поднос со всем, что на нем оставалось.
– Кидаем монету! Пускай Бог скажет свое слово, а уж потом скажу свое я!
Лепорелло покосился на меня не без сомнения. Потом подбросил монетку, и взгляды наши устремились следом за ней. Она улетела так высоко, что сверкнула в первых солнечных лучах на фоне синего неба. Реал упал на плиты патио, подскочил, звякнул и покатился до кромки клумбы с гвоздиками.
Лепорелло указывал мне, куда упала монета.
– Орел или решка?
Он наклонился, быстро выпрямился, словно в разочаровании:
– Ребром, сеньор.
Я не пал на колени, хотя такое желание у меня возникло. Нет, я только склонил голову, посылая привет небесам:
– Бог – настоящий кабальеро.
Лепорелло протягивал мне монету:
– Вот она. Сберегите как амулет. Она принесет вам удачу.
– Удача будет мне куда как кстати. Ведь я получил доказательство собственной свободы, а раз Бог лишил меня благоволения, с сего мига я избираю грех. Господь все предвидел, но все же хотел дать мне шанс. Итак – я убью Командора и соблазню Эльвиру. Потом…
Лепорелло поднял руку и опустил мне на плечо:
– Пусть сеньор простит мне фамильярность. Но не следует ли поиметь в виду, что между святостью и той греховной жизнью, на которую вы решились, есть и нечто среднее? Нынче грешим – завтра каемся, и так до самого конца. Человек получит прощение либо будет проклят – смотря по тому, в какой момент настигает его смерть. По сути, то же самое, но мороки меньше. И человечнее.
– Да. Человечнее – и подлее. Отречься от Бога, чтобы грешить, не таясь, либо рядить грех в одежды добродетели. Должно быть, Богу отвратительны грешники. Но я-то дерзну грешить в открытую, поклоняться греху, не забывая, что именно поставлено на кон. Знаю, поражение мое неминуемо и принимаю его; но до той поры стану грешить с достоинством воина-победителя. Я
