не явился. Не явился ни на другой день, ни на третий… Первым запаниковал Ермаков. Где ваш «доблестный рыцарь»! — спросил — Огнежку. — Куда вы его девали?
— Кто мой «доблестный рыцарь»? Кого вы имеете ввиду?
— Маркса-Энгельса, кого же еще? Не пришел и не позвонил…
Огнежка развела руками. Это на него не похоже. Некрасов пунктуалист… Не случилось ли чего?
В течение дня служба «Мосстроя-3» обзвонила, по распоряжению Ермакова, все московские больницы. Фамилия «Некрасов» не зарегистрирована нигде…
Огнежка, добрая душа, спросила адрес университетского общежития и, по дороге домой, заехала туда. Некрасов оказался дома. В полном здравии. И в полной растерянности. Попросил успокоить Ермака. Он передаст для него письмо.
— Так давайте же его, завтра с утра оно будет у Сергея Сергеевича.
— Огнежка, дорогая. Вокруг меня завязывается какое-то грязное дело. Я не хочу, чтоб на вас легло пятно. И вы попали бы, не дай бог, в сообщники. Или даже в свидетели.
— Какое может быть пятно у Маркса-Энгельса?! Какая-то дьявольщина!
— Спасибо за веру в меня. Завтра утром к вам зайдет наш общий знакомый. Художник… Да-да, «Ледяное молоко». Он передаст вам мое письмишко. И завтра же пожалуйста, вручите его Сергею Сергеевичу..
— Так звякните ему сейчас!. Он очень встревожен.
— Я не хочу и его втягивать… не понятно во что…
— Господи, что за конспирация?
— Увы, Огнежка. Комендант общежития вас не засек?. Вы ему не представлялись? И прекрасно! Извините, Огнежка, письмо будет заклееным. Если меня в чем-то обвинят, — вы не при чем. «Девочка понятия не имеет, о чем оно». Ясно? До свидания, дорогая наша Огнежка!
Утром, как только в трест прибыл Ермаков, ему был вручен коверт.
«Сергею Сергеевичу. Лично!»
Ермаков рванул конверт, не вызвав, как обычно, секретаршу с ее «почтовым ножичком».
От руки писал «Иваныч»! Почерк нервный с острыми, как пики, углами:
«Дорогой Сергей Сергеевич! Три дня назад меня срочно вызвали к Е. А. Фурцевой, которая, от имени Хрущева, сняла меня с работы. Звонить и писать Ермакову категорически не рекомендовали.
Мне хотелось бы увидеть вас — на нейтральной почве. Чтобы понять, что стряслось. Преданный вам, Иванович. Он же «злой мальчик».
Ермаков поскрипел зубами. «Конспиратор!» И тут же всю конспирацию отшвырнул, как окурок. Позвонил Некрасову домой.
Оказалось, это телефон не Некрасова, а коменданта общежития.
— Некрасова! Позвать! Ср-рочно!!
Минут через сорок Некрасов пересел со своего «Москвиченка» на подкативший заляпанный грязью «ЗИМ», и первое, что он услышал от Ермакова: «В кошки-мышки с ними играть нельзя! И — не будем!».
Едва пересекли мост через Москва-реку, остановились. Ермаков дал шоферу какое-то поручение, и тот покинул машину.
— Не волнуйся, Иваныч! Не так страшен черт! Неторопливо! Ничего не пропуская! Давай!
— Ну, явился на Старую площадь. Сразу, без промедлений, сопроводили «на небеса».
Екатерина Алексеевна встала мне навстречу. Передала от имени Хрущева, что я блистательно справился с труднейшим партийным поручением.
«Строительство в Заречье идет хорошими темпами, никаких претензий к Юго-Западу у нас больше нет».
В течение беседы ее лицо, Сергей Сергеевич, менялось поминутно. Приветливое, я бы даже сказал, обаятельное, расплывалось в материнской улыбке, — естественно, я решил, что меня вызвали наградить орденом или, по крайней мере, какой-нибудь грамотой ЦК КПСС.
Затем вдруг начала длинно и путанно рассказывать о Париже, в котором только что побывала, по приглашению французской компартии. В Париже, говорит, просто ужас. Всеобщая забастовка. Закрыто даже метро. Студенческие волнения. Побоище с ажанами. Я не сразу поняла, что за ажаны… Более того, пятизвездная гостиница, в которой мы жили, не могла вызвать такси. Ужас-ужас!
Какое счастье, что у нас такое невозможно!
Крутого поворота беседы, признаться, не ожидал.
Никита Сергеевич, — продолжала Фурцева чуть громче. — говорил в день запуска «прокатного стана Ермакова», что вы сами выберете время, когда вернетесь Университет. — Прежняя материнская улыбка на ее лице вроде бы каменела.
— В МГУ уже звонили, Игорь Иванович. Вас ждут. — Протягивая на прощанье руку, сказала жестче, что я могу больше в Заречье не появляться. Тот день, о котором говорил Никита Сергеевич, наступает сегодня. — И еще жестче:
— Понятно?!
— Понятно, ответствовал я уже настороженный всерьез. — Только вот у меня на стройке не окончены дела. Новый профсоюз Заречья.
— Некрасов! — вдруг изрекла каменным голосом. — Чтоб вашего духа там не было.
Белейшее лицо ее стало цвета хорошо обожженного красного кирпича.
А окаменелая «балетная улыбка» как сияла на лице хрущевской подсобницы, так и осталась.
Имейте ввиду, это предупреждение — самое большое, что я могу для вас сделать. Ибо есть и другое мнение. Совсем другое…
И — тоном председателя военного трибунала: — Строго р екомендую вам более на стройке не появляться. И не звонить.
Потянуло хорошо известным запашком: «Десять лет без права переписки». На мгновение померещилось, я и в самом деле в своей древней Греции, где твою судьбу решают БОГИ НА МАШИНАХ, спустившиеся с небес.
— Сергей Сергеевич, если вы хоть что-нибудь в этой чертовщине понимаете?
— Может быть! — процедил сквозь зубы Ермаков и окликнул шофера, который уже давно крутился около машины.
После чего «ЗИМ» управляюшего свернул к дверям грузинского ресторана «Арагви.»
Не успели еще подать традиционные «Цыплята-табака», бутылку «Мукузани» и графин водки, как все еще страшноватая для Некрасова картина начала вырисовываться.
Хрущев так испугался цунами, им же на XX съезде вызванного, что породил новую «генеральную идею».
— Наша интеллигенция пытается раскачать стихию!
Слова Генерального прозвучали, как «Спасите! Пожар!» Лубянское ухо только этого и ждало. В течение недели там был составлен и утвержден список поджигателей. На первом месте — ленинградский режиссер Акимов, поставивший «Голого короля» Шварца и другие его пьесы, «полные аллюзий», а так же самые известные радио и телекомментаторы, «переусердствовавшие в развенчании культа личности».
— О вас, Игорь, и слова не было, поскольку вы пока еще не мировая знаменитость.
Но все стало иным в тот день, когда в ГБ поступили «сигналы» о бабьем бунте в тресте Мострой-3, а затем и поток доносов.
Зот Инякин сообщил своему начальнику — главе КГБ Александру Николаевичу Шелепину, что все рабочее самовольство, опасная распущенность, «вся зараза» пошла гулять по Москве от ермаковского треста. И теперь уж нет удержу…
Так что в списке поджигателей ты, Иваныч, сейчас у Шелепина под номером один. Впереди режиссера Акимова и других знаменитостей радио и телевидения.
Гордись! И не трусь! Занимайся своими лекциями и книгой. И дай мне две недели.
Спустя неделю знакомые из ЦК сообщили Некрасову, что дело приняло дурной оборот. Готовится открытый процесс над доцентом Университета Некрасовым, «злонамеренно раскачавшем стихию».. Игорь поверить в это не мог, но спал всю оставшуюся неделю плохо. А порой просто лежал с открытыми глазами.
Ермаков не подвел, позвонил, как и обещал, день в день. В «Арагви» на этот раз не повез. Заехали на узкую малолюдную третью Тверскую-Ямскую. Отпустив шофера, Ермаков, прежде всего, успокоил Некрасова.
— Игорек, пронесло! Слава богу!. Да брось ты свои горячие спасибо: я сделал то, чего
