«…Несомненно одно: фараон затевает новое строительство. Его уже не устраивает этот город. Ему нужен более долговечный, более просторный, более величественный. Ему нужен совет, и он получит его. Я вижу, Пенту несколько смущен этой неожиданностью. Но что поделаешь? Фараона надо знать…»
Эхнатон так и не получил ответа: циновки или скамьи? Тогда он предложил то, что было, – скамьи. Такие удобные, пахнущие смолою, тяжелые скамьи.
Когда они уселись, его величество сказал:
– Ну, о городе – это между прочим. Мы еще поговорим об этом. Я хотел поделиться с вами другими мыслями. Мне нужен ваш совет.
Еще больше удивились и Пенту и Эйе. Какой совет? О чем? Если не город, то что же?
– Не очень давно… – сказал его величество, – а сказать точнее, совсем недавно я беседовал с одним невзрачным писцом Ты, Эйе, и ты, Пенту, наверно, не знаете его. Хотя допускаю, что видели в глаза. И – может быть – диктовали ему. Звать его Бакурро…
– Как?
– Бакурро.
– Такой маленький, плюгавенький? – спросил Эйе.
– Да, да.
– Тщедушный такой? Который тени своей боится? – поинтересовался Пенту.
– Он самый… Я проговорил с ним почти полночи…
– Полночи?! – удивился Пенту.
– Да.
– И это при том, твое величество, что я запретил тебе ночные бдения?
– Ага. При этом.
– Неразумно, твое величество.
– Согласен. Но бывают мгновения, когда ты до смерти нуждаешься в собеседнике…
– Мы же к твоим услугам, твое величество. В любое время. И дня и ночи…
– Спасибо, Пенту. Но мне требовался именно Бакурро. Он мне сказал нечто. И об этом думаю все время.
Фараон обошел вокруг семеров. Он сделал несколько кругов прежде чем остановился, чтобы продолжить свою речь. Он сказал:
– Этот писец Бакурро – человек мыслящий. Мне казалось по первому впечатлению, что он пишет только чужие мысли. Только по взгляду его замечал, что это не совсем так. Я вызвал его на разговор. На откровенный. Я полагаю так: человек, который тебя интересует, должен говорить откровенно или ничего не говорить. Не так ли?
Пенту сказал: «Так». А Эйе неопределенно пожал плечами.
– Поэтому между нами состоялся откровенный разговор. Он высказал свои мысли. Открыто. По-моему, не страшась ничего и никого… Чем всегда опасны маленькие люди? Чем опасны? – повторил фараон.
– Твое величество, – сказал Эйе, – мы слушаем тебя со вниманием.
– Я скажу чем: ему терять нечего! Если ты, Пенту, или ты, Эйе, подумаете о своих угодьях, прежде чем скажете «да» или «нет», – этому Бакурро терять нечего. Писец нужен везде, в отличие от семера.
Фараон не без злорадства взглянул на своих семеров. Впрочем, они ничуть не испугались слов его величества. Цену себе они знали…
– Что же говорил этот Бакурро?
– Это любопытно, – сказал Эйе.
– Очень, – поддержал его Пенту. – Смерть как хочется услышать, что сказал этот Бакурро-писец.
– А вы не смейтесь раньше времени над Бакурро. – В голосе фараона зазвучали недобрые нотки. – Бакурро полагает, что чем сильнее наша власть, тем скорее рухнет Кеми.
– Что рухнет?
– Кеми.
– От сильной власти?
– Выходит, так… Хочу послушать вас: что скажете? Уж слишком убежденно он говорил, чтобы плюнуть на его слова и позабыть. И слишком мрачно, чтобы согласиться с ним. Чтобы найти в себе мужество и сказать ему: «Ты прав».
Фараон вдруг заволновался. У него порозовели щеки. Крепко сжались челюсти, и проступили желваки под скулами. Глаза превратились в щелочки. Подбородок – такой немного лошадиный подбородок – угрожающе выступил вперед.
– Этот Бакурро рассказал нечто вроде древней притчи. Где-то в Митанни – а может быть, еще дальше – делают деревянные бочки. Под вино или пиво. Эти бочки скрепляют обручами. Бакурро говорил о слишком тесных объятиях этих самых обручей. Эти объятия, насколько я уразумел, и погубят наше государство. Вот какова его мысль! А теперь я буду молчать. А вы будете говорить.
Он сел на скамью без спинки. Сел ровно. В ожидании, что скажут семеры.
«…Его величество встревожен. Не буду я Эйе, если это не так! Глупое предсказание некоего Бакурро не может произвести столь сильного впечатления. Здесь что-то не так. Подожду-ка этого Пенту…»
«…Эйе молчит. Между тем ему следовало бы раскрыть рот. Он ближе к его величеству. К тому же у него нюх, как у лиса пустыни: дохлятину чует за много-много сехенов. Есть мудрое правило: не торопись! Не буду забегать вперед. Не ребенок я…»
– Я слушаю вас, – сказал его величество.
«…Кто же из них начнет первый? Эйе? Но ведь у Эйе правило – выждать! Выждать, подумать. Подумав, промолчать. Если это возможно. Если нет, сказать нечто, что ни к чему не обязывает… Пенту? Пожалуй, он. Этот многоопытный и честный старик слишком научен жизнью. То есть настолько научен, что пытается разглядеть нечто на том месте, где давно ничего нету… Итак, эти мои любимые семеры будут выжидать, что скажет другой, по возможности упрятав свое мнение в ворохе витиеватых фраз… Вот глубоко вздохнул Пенту. Набрал воздуха в легкие. Наверное, что-то скажет… Вот-вот скажет…»
Пауза была слишком длительной. Становилось неприлично. Его величество мог подумать о своих семерах бог знает что! Делать нечего – надо говорить… И Пенту начал:
– Твое величество, насколько я понимаю, некий Бакурро-писец…
– Вовсе не «некий», Пенту! Он сидит в моем зале и прилежно записывает.
– Стало быть, писец Бакурро высказал мысль, которая встревожила твое величество. Мысль его не нова. Я это утверждаю. Я читал документы одного судебного следствия, происходившего при его величестве Гор Нахтнеб-Тейнефер-Иниотефе Втором. Это почти восемьсот лет тому назад. Я все сосчитал. Я считал вместе со звездочетом Усером Младшим.
– Что же случилось в столь незапамятное время, Пенту? – Фараон обменялся коротким взглядом с Эйе. Царедворец лукаво подмигнул. Как это расценить? Да как угодно!
– А я скажу, что случилось! В то время тоже жил некий двойник Бакурро. Того звали несколько иначе: Ани. Кузнец по ремеслу. Сын кузнеца. И внук кузнеца. Мастер он, как видно, был отменный. Да только в голове было что-то не так. Как у всех отменных мастеров. И вот…
Тут фараон остановил семера.
– Не торопись, – сказал он. – Повтори-ка.
– Что повторить?
– Как, это значит: в головах отменных мастеров?..
– А что же? Я верно сказал. Если мастер отменный – у него своя голова. Сам думает. Сам все видит.
– Своя голова у каждого, Пенту?
Семер замотал головой. Как мул на водопое.
– Нет, твое величество. Смею заверить: не всегда! А у отменных мастеров – всегда своя голова. Возьми, к примеру, Джехутимеса…
– Своя голова! – с удовольствием произнес фараон.
– Бек…
– Своя голова!
– Юти…
– Своя!
– Вот видишь, твое величество! Мои слова подтверждаются.
– Что же они делают со своей головой?
Эйе хмыкнул: в самом деле – что делают?
– Они высказывают при помощи своей – а не чужой – головы, свои, а не чужие мысли. Только и всего!
Фараон обеими ладонями изобразил подобие качки на море:
– Своя голова. Свои мысли. Своя голова. Свои мысли…
– Бакурро смутил тебя. А тот, Ани-кузнец, смутил его величество Гор Нахтнеб-Тейнефер-Иниотефа Второго. В чем разница? Во времени, твое величество!.. Ани говорил: надо восстановить праздник хебсед в том виде, в каком он существовал некогда. А что это значит? Убивать фараонов! Вот что значит! Потому что, говорил Ани-кузнец, нельзя терпеть правления одного человека. Нельзя терпеть, чтобы слово одного человека было как камень и руки у всех, и языки у всех были связаны тем словом. Вот о чем думал Ани!
– Зачем это ему нужно было, Пенту?
– И об этом тоже сказано в тех старинных папирусах Ани хотел одного, свободы.
– Чего? Чего? – сказал фараон, морщась.
– Свободы.
– Зачем она ему?
– Не знаю.
– Разве он был раб?
– Нет он был немху. Но дай им волю, – Пенту указал пальцем на стену, – дай им волю, и тогда не того еще потребуют… На чем держится государство? На твердом, словно камень, слове его величества, их величеств, всех правителей Кеми ныне, присно и во веки веков! Да, да, да!
Пенту закончил свое слово, трижды хлопнув ладошами.
– Но что ты думаешь о Бакурро?
– Что думаю?! – Семер всплеснул руками: разве он выражается неясно? – Что думаю?! Бакурро недалеко ушел от Ани. Они словно бы сговорились Они изъясняются одними словами Этот Бакурро придумал притчу о каком-то сосуде из Митанни. В этом все отличие его от Ани. Да разве в этом суть? Бакурро произносил слово «свобода»?
– Не помню. Может быть.
– Не произносил, так произнесет! Ведь осмелился же изложить твоему величеству нечто, что, по моему глубокому убеждению, идет во вред Кеми.
Фараон опустил голову и вскинул ее, выпрямляя спину.
– А теперь – ты, Эйе.
Эйе кивнул. Почесал кончик носа. Почесал затылок. Почесал лоб. Точнее, слегка потер его двумя пальцами, точно хотел разгладить морщины.
