почитает.
Они двинулись дальше, репортер (он-то и был без пальто) последним, пробираясь среди криков и гудков, среди тарахтения и скрежета, в сиянии поворачивающихся и скрещивающихся снопов фарного света; они пересекли бульвар и подошли к закусочной. Возглавлял компанию первый газетчик в шляпе с мятыми с одного бока полями, с торчащей из кармана неправильно застегнутого, смещенного на одну пуговицу пальто бутылкой. Хозяин посмотрел на них без особенной радости, потому что собирался уже закрываться.
— Из-за этого утопленника вашего я всю прошлую ночь, считай, не спал, сил уже никаких, — сказал он.
— Можно подумать, мы не представители прессы, пытающиеся уговорить его принять от нас долю нашего скромного жалованья, а люди из окружной прокуратуры, явившиеся, чтобы его закрыть, — сказал первый газетчик. — Вы рискуете пропустить грандиозный спектакль на рассвете, не говоря уже о наплыве сельской публики, которая узнала обо всем только после полудня, когда поезд привез газеты.
— Идите тогда в заднюю комнату, а я входную дверь запру и свет тут выключу, — сказал хозяин. — Годится?
— Конечно, — ответили они.
Он запер дверь, погасил свет, провел их на кухню, где стояли печка и оцинкованный стол, покрытый рыбно-мясными наслоениями от бесчисленных уик-эндов, и, снабдив их стаканами, бутылками кока-колы, колодой карт, ящиками из-под пива, чтобы сидеть, и днищем бочки, чтобы соорудить стол, отправился спать.
— Если будут стучать в дверь, просто сидите тихо, — сказал он напоследок. — А перед тем, как утром начнут, стукните мне в стенку, я проснусь.
— Договорились, — сказали они.
Он вышел. Первый откупорил бутылку и начал разливать на пятерых. Репортер придержал его руку:
— Я не буду. Больше не пью.
— Что? — спросил первый. Он аккуратно поставил бутылку, вынул из кармана платок и не спеша разыграл всю пантомиму: снял очки, протер, надел обратно и уставился на репортера; однако четвертый газетчик, пока он все это проделывал, успел взять бутылку и довершить разливание.
— Ты больше не… что? — проговорил первый. — Что прозвучало в ушах моих — человеческая речь или голос слепой, безумной надежды?
— Да, — сказал репортер; на его лице была написана та ослабевшая, усталая болезненность, какую можно увидеть на лице папаши под конец демонстрации новорожденного. — Я на какое-то время завязал.
— Велика, Господи, милость Твоя, — с придыханием произнес первый, после чего, повернувшись, заорал на того, кто держал теперь бутылку, в спонтанном шутовском гневном отчаянии записного паяца-любителя. Но тут же прекратил, и затем они вчетвером (репортер и тут не проявил солидарности) уселись вокруг бочечного днища, и четвертый начал сдавать для игры в очко. Репортер не участвовал. Он отодвинул свой пивной ящик в сторону, и первый газетчик — заядлый импровизатор, готовый обыграть всякое нечаянное затруднение, всякую неловкость, — мигом приметил, что ящик он поставил у холодной теперь печки.
— Сам не стал, дай тогда хоть печке горячительного, — сказал он.
— Я сейчас начну согреваться, — сказал репортер.
Они начали играть; поверх негромкого шлепанья карт голоса их звучали тихо-бодро-безлично.
— Вот уж действительно нашел себе место на веки вечные, — сказал четвертый.
— О чем, интересно, он думал, когда сидел в этой своей кабине и ждал встречи с водичкой? — спросил первый.
— Да ни о чем, — отрезал второй. — Если бы он был из думающих, он не сидел бы там вообще.
— А имел бы хорошую работу в газете — ты это хочешь сказать? — спросил первый.
— Да, — сказал второй, — именно это.
Репортер бесшумно встал. Чуть отвернувшись от них, зажег сигарету, спичку аккуратно бросил в холодную печь и опять сел. Из остальных никто, кажется, этого не заметил.
— Раз уж мы взялись предполагать, — сказал четвертый, — о чем, по-вашему, его жена думала?
— Ну, это-то просто, — сказал первый. — Она думала: «Как хорошо, что я прихватила в дорогу запасное колесо».
Они не засмеялись; репортер, по крайней мере, смеха не услышал; он сидел на своем пивном ящике тихо и неподвижно, в то время как дым сигареты в стоячем безветренном воздухе тек вверх, раздваиваясь вокруг его лица, а голоса игроков летали туда-сюда, как карты, с мертвенно-бодрым шлепаньем.
— Думаете, они действительно оба с ней спали? — спросил третий.
— А как же; тоже мне, новость, — сказал первый. — Но как вам нравится, что Шуману все было известно? Механики, какие знакомы с ними подольше, говорят, что они даже не знали, чей ребенок.
— Может, обоих, — сказал четвертый. — Един в двух лицах; этакий летающий Джекилл-Хайд, ведет машину и прыгает с парашютом одновременно.
— Причем сам никогда не знает, кто из двоих сейчас, Джекилл или Хайд, всунулся в машину, — сказал третий.
— Ну, это-то не страшно, — сказал первый. — Важно чтобы всунулся, а кто — машине нет большой разницы.
Репортер не пошевелился — только поднял к губам, не смещая упертого в колено локтя, руку с сигаретой и вновь замер в неподвижности, втягивая дым, обликом выражая напряженную, задумчивую сосредоточенность, на вид не только совершенно не обеспокоенный из-за своей тихой и ровной дрожи, но даже не замечающий ее, как человек, который издавна страдает дрожательным параличом; казалось, голоса и впрямь были для него неотличимы от шлепанья карт или, скажем, от пролетающей мимо сухой листвы.
— Сволочи вы, — сказал второй. — Похабники и сволочи. Оставили бы лучше человека в покое. И всех бы их в покое оставили. Они делали то, что им довелось делать, используя то, чем располагали, как и мы все, только, может, чуточку получше, чем мы. По крайней мере, без визга и без нытья.
— Точно, — сказал первый. — Ты самую суть ухватил. Делали то, что могли, используя то, чем располагали; об этом-то мы и рассуждали, когда ты назвал нас похабниками и охальниками.
— Да, — сказал третий, — Грейди прав. Надо оставить его в покое; она, кажется, так и поступила. Но, если вдуматься, какого черта: пусть даже она добилась бы, чтобы его вытащили, отправлять-то его куда? Скорей всего, некуда. Так что оставаться ей еще или ехать сейчас — это было без разницы, только лишние траты. Кстати, куда, по-вашему, они подались?
— Ну, куда такие люди подаются? — сказал второй. — Куда подаются мулы и циркачи? Ты видишь в канаве сломанный фургон или в ломбарде одноколесный велосипед, у которого седло в четырнадцати футах от земли. Но разве ты задаешься вопросом, что сталось с теми существами, что приводили фургон и велосипед в движение?
— Ты думаешь, она потому смоталась, что не хотела платить за похороны, если бы его подняли? — спросил четвертый.
— А что, почему нет? — сказал второй. — У людей такого сорта обычно нет денег на покойников, а нет их потому, что они не пользуются деньгами вовсе. Ведь чтобы жить, денег много не
