Вы знаете, где тут живет доктор Карл Шуман?
Какое-то мгновение водитель был неподвижен. Машина все еще разворачивалась, набирая скорость, и запас движений, допустимых в этот момент для водителя, так и так был невелик; однако он, казалось, испытал то кратковременное оцепенение, каким поражает человека или зверя, пребывающего во тьме, внезапная вспышка света. Потом это прошло.
— Доктор Шуман? Конечно. Вам к нему?
— Да, — сказала женщина.
Городок был невелик, и ехать было близко; женщине показалось, что машина остановилась почти тотчас же, и, глядя в окно сквозь падающий снег, она увидела некий кенотаф, убогий и лишенный всякого величия, всякого достоинства монумент в честь бесприютно-победоносного запустения — одноэтажный дом, компактное хлипкое месиво крылечек, верандочек, тупоугольных фронтончиков и оконных выступов, которому не было и пяти лет от роду, строение, возведенное в том раскрашенно-грязно-проволочно-сетчатом стиле, какой сработанные в Калифорниии фильмы распространили по всей Северной Америке, точно болезнь, чьи возбудители живут на целлулоидной пленке. Дому не было и пяти лет от роду, однако на нем уже стояла печать ветхости и гниения, развившихся так яростно и так быстро, словно немедленный распад был включен в архитектурные кальки и неотъемлемой составной частью присутствовал в древесине, штукатурке и песке его грибного роста. Тут она почувствовала, что водитель на нее смотрит.
— Вот, приехали, — сказал он. — Вы, может, его старый дом думали увидеть? Или вы не так хорошо с ним знакомы?
— Все в порядке, — сказала женщина. — Нам сюда.
Он не протянул руки, чтобы открыть дверь; просто сидел, полуобернувшись, и смотрел, как она борется с защелкой.
— У него был большой старый дом за городом, но несколько лет назад он его потерял. Сын его подался в авиацию, и он заложил дом, чтобы купить сыну аэроплан, а сын потом этот аэроплан разбил, и, чтобы его починить, доктору пришлось занять еще денег под залог все того же дома. Я думаю, парень хотел вернуть ему долг, но, видно, не получилось. Так что доктор тот дом потерял и взамен построил этот. Хотя, может, здесь ему и не хуже; женщинам-то обычно сподручнее жить поближе к городу…
Она наконец справилась с дверью, и они с мальчиком вышли.
— Можете подождать? — спросила она. — Только вот я не знаю, сколько пробуду. Я оплачу вам время.
— Подожду, конечно, — сказал он. — Это же работа моя. Наняли машину — значит, сами решаете что и когда.
Он смотрел, как они входят в ворота и идут по узкой бетонной дорожке, окруженной снегом.
«Значит, вот она она, — думал он. — Посмотришь, однако, не скажешь, что вдова. Хотя и женой-то, говорили, она была ему хорошо если наполовину». Рядом с ним, на другом переднем сиденье, лежала еще одна попона, служившая ему покрывалом. Он закутался в нее, и не зря, потому что уже стемнело и в расширяющемся книзу конусе света от уличного фонаря падающий снег несло и кружило ветром; потом дверь в доме открылась, и в светлом прямоугольнике он увидел силуэты сперва женщины в тренчкоте, а следом доктора Шумана — они вышли, и дверь за ними захлопнулась. Водитель скинул покрывало и завел мотор, но некоторое время спустя опять его заглушил и опять завернулся в попону, хотя два человека, стоящие на крыльце перед дверью, не были ему видны из-за темноты и густо, быстро падающего снега.
— Вы, значит, прямо так вот хотите его оставить, — сказал доктор Шуман. — Оставить спящим и уехать.
— Вы знаете способ, как это лучше сделать? — спросила она.
— Нет. Вы правы. — Он говорил громко, слишком громко. — Давайте поймем друг друга до конца. Вы оставляете его здесь по доброй воле; мы обеспечиваем ему кров и стол, пока мы живы; это между нами решено.
— Да. Мы еще в доме об этом сговорились, — сказала она терпеливо.
— Да, но давайте поймем до конца. Я… — Он говорил с некой странной, громкой, дикой, рвущейся торопливостью, как будто она все еще удалялась и уже отошла на изрядное расстояние. — Мы старики; вам этого не понять, вам не понять, что когда-нибудь и вы, возможно, достигнете возраста, в котором способны будете нести только такой-то груз и не больше; и никакой добавочный груз уже не стоит того, чтобы его нести; и вы мало того, что не можете, вы не хотите; и ничто уже ничего не стоит, кроме покоя, покоя, покоя, пусть даже с утратой, с горем, — ничто! Ничто! Но мы на этот рубеж вышли. Когда вы приехали сюда с Роджером перед рождением мальчика, мы с вами говорили, и я говорил иначе. Я тогда был другой; я искренне вам ответил, когда вы сказали, что не знаете, кто отец вашего будущего ребенка, Роджер или нет, и никогда не будете знать, а я вам ответил помните как? Я сказал: «Сделайте тогда Роджера его отцом с этого дня». И вы не стали лукавить, сказали мне правду, что не можете ничего обещать, что вы плохая от рождения и не в состоянии этого исправить и не намерены даже пытаться; а я вам сказал, что от рождения никто никаким не бывает, ни плохим, ни хорошим, помоги нам Господи, и что никто ничего не в состоянии сделать помимо того, что он должен, — помните? Я искренен был тогда. Но я был моложе. А теперь я старик. И я не могу теперь… не могу… я…
— Я понимаю. Если я оставлю его у вас, я не должна пытаться его увидеть, пока вы оба не умрете.
— Да. Так надо; я не могу иначе. Мне нужен покой, ничего больше теперь. Мы не так уж долго еще проживем, и тогда…
Она усмехнулась — коротко, безрадостно, неподвижно.
— И тогда он уже помнить меня не будет.
— Это ваш риск. Потому что не забывайте, — воскликнул он, — не забывайте! Я не прошу вас об этом. Я не просил вас его здесь оставлять, не просил привозить его к нам. Вы можете сейчас войти, разбудить его и забрать с собой. Но если вы этого не сделаете, если оставите его у нас, повернетесь спиной и уедете… Думайте, думайте. Заберите, если хотите, его на эту ночь в гостиницу или куда угодно и подумайте, соберитесь с мыслями и привезите его завтра сюда или придите сами и скажите, что вы решили.
— Я уже все решила, — сказала она.
— Что вы оставляете его здесь по доброй воле. Что он получает от нас кров, заботу и любовь, на которые он имеет право как малый ребенок и как наш вн… и что взамен вы
