Елян как-то сразу успокоился и примиряюще сказал:
— Может быть, пусть все же человек отдохнет? Если бы не уехал — тогда другое дело. Давайте не торопиться, подумайте.
Но через полчаса он опять позвонил мне и приказал немедленно представить ему на подпись завизированную телеграмму с вызовом Вольмана из Сочи. Я сразу же передал ему через референта бланк телеграммы, на котором было написано: «Амо Сергеевич! Очень Вас прошу не вызывать Вольмана из отпуска». На это Амо Сергеевич ответил мне по телефону:
— Сообщаю мою устную резолюцию на вашу «телеграмму»: «Вы упрямец!» — Но сказано это было с нарочитой притворной строгостью. Значит, буря миновала.
Все же через несколько дней за подписью полковника Кутепова был послан телеграфный вызов Вольману в Сочи. Об этом не знали ни я, ни Елян. Я был удивлен, увидев вошедшего ко мне в кабинет Вольмана, по-детски растерянного, виновато улыбающегося, с правительственной телеграммой в руке. С ним успели «поговорить» кутеповские молодцы-госбезопасники. Обвинили, что он сбежал в отпуск, обойдя руководство, в самый сложный момент дезертировал. Грозили тем, что он может попасть в спецконтингент и там уж ему помогут всерьез заняться делами «Беркута». Говорили многое, от чего этот мягкий, впечатлительный человек, добросовестный работяга, долго не мог прийти в себя. У него был нездоровый цвет лица, я его как мог успокаивал и отправил домой на отдельской «Победе».
На следующий день Вольмана видели на пути от троллейбусной остановки к проходной, где он часто останавливался, прислоняясь к троллейбусным столбам. От проходной прошел, пошатываясь, в одну из лабораторий. А вскоре из этой лаборатории позвонили в санчасть. Его уложили на лабораторном столе, кто-то расстегнул ему воротник рубашки, кто-то подносил ему стакан с водой. Из санчасти ответили, что у врача нет пропуска в лаборатории. В бюро пропусков сказали, что заявку на разовый пропуск надо подавать через начальника режима за сутки. Санитарной машины в санчасти не было, а отдельская «Победа» тоже не имела пропуска на территорию КБ-1. Врач по телефону посоветовала вывести больного к проходной (или вынести, если не может идти) и посадить в машину. В машине Вольман попросил доставить его в поликлинику для ученых, к которой он прикреплен. Но скоро ему стало плохо, и, когда машина подъехала к площади Маяковского, он умер. Машина завернула к институту Склифосовского, и там приняли еще не остывшее тело умершего.
В этот день я впервые услышал короткое и резкое, как звук выстрела, слово: «Инфаркт». Да, именно как выстрел, которым жестокие бездушные люди (а точнее — нелюди) убили учёного из плеяды создателей первых отечественных радиолокаторов РУС-2. Хотя, похоже, что целились не в него.
Случилось так, что в то самое время, когда машина с агонизирующим Вольманом проезжала через площадь Маяковского, я находился совсем рядом, в здании, где сейчас ресторан «Пекин». Тогда это здание было обнесено высоким дощатым забором с колючей проволокой, пройти к нему можно было по обшитому досками туннелю, упиравшемуся в бюро пропусков. Дальше с разовым пропуском надо было пройти через пост между двух солдат МВД с винтовками в просторный вестибюль, в котором мне запомнился указатель в виде фанерной дощечки с нарисованной на ней стрелкой и выведенной каракулями надписью: «ГУЛАГ». Все это было намазюкано — иначе не скажешь — чем-то вроде дегтя. К счастью, мне надо было идти в другую сторону, где размещалась организация, именуемая «Московский филиал Ленгипростроя». Она проектировала все сооружения системы «Беркут». В будущем «Пекине» размещались не только рабочие помещения этой организации, но и жилье для прикомандированных к ней из Ленинграда сотрудников. Здесь, в кабинете главного инженера, в здании, напичканном конторами МВД и МГБ, меня разыскала по телефону секретарша и сообщила о смерти Вольмана.
Администрация предприятия отказалась материально субсидировать похороны, ограничившись лишь выделением автобуса. Помощь семье по расходам на похороны была оказана в складчину друзьями покойного по прежнему месту работы. Мною были сняты из сберкассы деньги от гонорара за книгу и вручены вдове, как якобы собранные сотрудниками КБ-1.
Вернувшись с похорон к себе в отдел, я увидел на столе машинописную брошюру с кратким рефератом по одному из трофейных отчетов фирмы «Телефункен». Раскрыв ее, сразу же настолько увлекся чтением, что даже забыл снять фуражку, шинель и сесть за стол. Поразительно просто раскрывается ларчик с ответчиком: основная его мощность генерируется на совсем другой, паразитной волне, а на нужную волну приходится ничтожная мощность по сравнению с паразитной. Из лаконично составленного документа сразу же улавливался и метод, которым можно заставить ответчик генерировать нужную мощность в нужном радиодиапазоне и подавить «паразитов». Надо обзавестись многодиапазонным контролем частоты при отработке генератора.
Я вызвал кнопкой секретаршу, спросил ее, почти потрясая перед нею брошюрой:
— Откуда это?
— Это для вас лично прислал Павел Николаевич. А там… что-нибудь плохое?
— Наоборот. Спасибо, на сегодня вы свободны.
«Пожар» с ответчиками, в котором так трагически погиб без вины виноватый Вольман, был быстро погашен. Но остались от него тлеющие угли межличностных отношений, готовые вспыхнуть в подходящий момент с новой силой. И невозможно было предсказать, где и когда произойдет эта вспышка и кому суждено в ней сгореть. Зато мне было ясно, кто будет раздувать эти угли и подливать масло в огонь. Но зачем ему это нужно?
В ту пору, задавая себе этот вопрос, я еще не созрел для понимания того, что в любом деле возможны ситуации типа Моцарта и Сальери. Я был в плену наивных представлений, что «правда свое возьмет». Забыл я, что ли, что при аресте моего отца, когда мать протянула ему наспех собранный узелок, он сказал: «Не надо. Иду не надолго. Правда свое возьмет». Увы! — правда, в которую он верил, верили его родные и близкие, была просто расстреляна в энкаведецком подвале или, может быть, «на свежем воздухе» у края ямы, наполовину уже заполненной телами расстрелянных «врагов народа».
Нет, ничего этого я не забыл. Но и не мог не верить в правду, в то, что она рано или поздно свое возьмет. Человек не может жить без веры и надежды. И я надеялся, что маховик наших отношений с Расплетиным не пойдет в разрушительный разнос. Должен же одуматься Александр Андреевич после трагедии с Вольманом! Да и что нам делить? К чему злобствовать? Оба вдоволь нахлебались шилом патоки: я — как сын кулака, расстрелянного НКВД в 1938-м, он — как сын купца, расстрелянного в 1918-м при подавлении контрреволюционного мятежа в Рыбинске. Я полагал, что человек, познавший беду, должен быть обостренно сострадательным к чужой беде и осмотрительным, чтобы не навлечь беду на другого, а, наоборот, помочь ему в беде. И только явная патология может вызывать у такого человека желание и других заставить испытать что-нибудь похожее на то, что испытал он сам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
